Ознакомительная версия.
20
В альманахе «Русская литература» издательства «Ардис» (в 24-й книжке).
В авторском машинописном экземпляре стоит «повесть», но позже это слово было зачеркнуто.
Вот одно из нескольких таких осьминожьих иносказаний в тексте: «…восьмью руками оплетая улыбающуюся добычу, осьмью щупальцами присасываясь к ея подробной наготе, наконец исходил черным туманом…» В «Лолите», в дневнике Гумберта, тот же образ, но там, как и в «Защите Лужина», другой осьминог, паук.
См. с. 12 американского издания повести. Если верить Фильду, Владимир Вейдле в старости вспоминал, что в 1939 году видел вариант разсказа, называвшегося «Сатир», в котором девочке было «не более десяти лет», а главного героя звали Артуром — см. Фильд-1986, 314–316, а также вышеприведенное издание Дм. Набокова, с. 101.
Кстати о женитьбе: я полагаю, что Дмитрий Набоков ошибается, когда подробно изъясняет это место в повести (см. его послесловие к переводу, с. 118–119). Герой бродит по вечернему городу, чтобы приготовиться к мучительному акту невозможной для него физической близости с женщиной, на которой он только что женился и к которой он испытывает отвращение. Он останавливается у витрины аптеки и машинально разглядывает капсюли и флаконы, думая о яде как возможном средстве избавиться от жены-обузы; затем он вдруг «прищурился, кашлянул, — и после минутного колебания быстро вошел в аптеку». Возвратившись домой, он проворчал про себя: «Шарлатаны <…> что ж, придется держаться первоначальной версии». Дм. Набоков считает, что этот извилистый, темноватый пассаж допускает множество возможных толкований, каждое из которых, тем не менее, вертится вокруг вопроса, купил ли он яду или нет. Однако это место совсем не так двусмысленно, как кажется. За минуту перед тем, как войти в аптеку, он бросает взгляд на «взаимную дивно-коралловую улыбку женской головки и мужской, благодарно глядящих друг на дружку». Этот вот «любовный эликсир» и побуждает его зайти в аптеку, и то обстоятельство, что это снадобье не сообщает ему обещанного притока мужественности к тому времени, когда он вернулся домой (а он, должно быть, проглотил целую горсть, ибо немного позднее внезапно и как раз вовремя оценил действие препарата), и есть причина этих слов: «Шарлатаны [т. е. те, кто производят и рекламируют такие зелья] <…> придется держаться первоначальной версии» (т. е. сослаться на мигрень и дезертировать).
Ни того, ни другого слова в словаре Даля нет, и однако, любому русскому понятно, что «ухмыш» образован от «ухмыляться». «Рупливый» происходит от старого глагола «руиить», что значит «заботиться», «хлопотать», но скорее в смысле «ломать голову над чем», потому что полагают (Фасмер, например), что этот глагол восходит к санскритскому ropayati, «отламывать», значение, сохранившееся в чешском языке, где rupati, rupeti значит хрустеть, хруптетъ — и тут есть какая-то звукоподражательная, смысло-звуковая связь со следующим словом «краковяк», которое не только подхватывает мотив танца, но и создает нужный звуковой эффект — треск костей, раскроенный череп, разорванная плоть и т. д.
Здесь тоже звукоподражательная игра: снабженный несвойственным ему суффиксом, корень «рв-» вторит предшествующему слову «краковяк». «Хрупь», изобретенное женское существительное, передает понятие хрупкости вещи и вместе звукоподобие разламывающегося, крошащегося чего, — например, хвороста или сухого, «хруптя- щего» снега под ногою.
Обратите внимание на интересную параллель в первой главе «Пнина»: «…отделейность (discreteness) есть одна из главных особенностей жизни. Мы не можем жить без обволакивающей нас пленки плоти (film of flesh)».
Вот два примера наудачу: «Что ты, собачье мясо, спотыкаешься, ты, воронье перо, трепещешься, ты, песья шерсть, щетинишься!» («Битва на Калиновом мосту»); «Вы, гады и рыбы морские, вы везде плаваете, на всех островах бываете» («Пойди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что»).
У покойного профессора Аипсля есть глубокие замечания по этому поводу в его комментированном издании «Лолиты» (см. Аппель-1980, 371).
Рекомендую интересующимся этой темой прекрасную книгу: Бойд-1985. Подробности повествовательной техники Набокова дотошнейшим образом изложены в специальном изследовании Пекка Тамми «Problems of Nabokov's Poetics» (1985).
Это случается в самом начале повести, когда герой спрашивает себя, не является ли его страсть патологической; другой раз, в самом конце, когда он замечает разницу в возрасте между собой и своей падчерицей.
Те, кого интересует эта тема, должны обратить внимание, среди прочего, па интервью, которое Набоков сочинил с тем, чтобы изъяснить теорию своего предпоследнего романа «Transparent Things». Это «интервью» напечатано в «Резких суждениях». Отсылаю также к статье Бонда «The Problem of Pattern: Nabokov's Defense» («Рисунок узора в «Защите Лужина» Набокова»), напечатанной в американском журнале «Modern Fiction Studies», кн. 4 (зима 1987), 575–604, а также в: Бойд-1985.
ИП, 116.
Бойд-2, 282.
Это отдаленный предшественник пожара в начале Лолиты», где Гумберт на вокзале Рамздэля узнает, что дом Мак-Ку «только что сгорел дотла, быть может вследствие одновременного пожара, пылавшего [у него] всю ночь в жилах». Какова бы ни была причина пожара в позднейшем романе, следует отметить одну любопытную подробность: похоже, что и в «Волшебнике» Набоков сначала имел в виду синхронизировать путешествие героя на поезде и сопутствующие ему жгучие видения с пожаром на месте его прибытия, и с этой целью отправил поезд в 0.23 — и только позднее изменил расписание на 12.23 пополудни (судя по ремингтонированной копии с авторской правкой, с. 32).
Читатель, который тоже видел это полотенце недавно, легко вспомнит, где именно, и, ободренный этой легкой удачей, должен, по замыслу автора, попытаться соединить и остальные образы с исходными сценами, однако уже в глубине повести.
Гумберт допускает ту же грубую ошибку. Кстати, темное платье и черные чулки в июньскую жару могут быть не случайны, девочка, возможно, носит траур по матери, умершей за две недели перед тем, — что не может, конечно, придти в голову пациенту Обуховской больницы.
Ознакомительная версия.
