и, для вящей интересности, по-английски. Мы перешли проспект. Был чудный июньский или даже июльский вечер. Возьмите любую московскую городскую повесть 1970-х, и вы получите его подробное и очень чувственное описание. Прошли по поперечной улице, вдали блеснула река и крутой, лесистый тот берег. Углубились во дворы, остановились около подъезда вполне начальственного дома (я умел различать), и тут она мне сказала, что мама у нее в госпитале, а папа командует маневрами, из чего я сразу понял, что она генеральская дочь. И добавила, что у нее дома, помимо всяческих вин и коньяков, есть еще и совершенно потрясающая самогонка.
Самогонка действительно была потрясающая. А вот я не очень. Хотя она сняла с себя свое прекрасное шелковое платье и надела коротенький домашний халат, из-под которого видны были светло-бежевые чулки, прихваченные подвязками. Разумеется, переодевалась она не при мне, а в другой комнате. Потом мы долго слушали музыку и, кажется, даже ни разу не поцеловались.
Был и второй раз, когда мы уже целовались. И она даже сказала мне роковое и заветное «ты мне очень нравишься». Третьего раза, к сожалению, не было по дурацкой, в сущности, причине, похожей на ситуацию с Андрюшей, когда он так не вовремя позвонил своим родителям.
В воскресенье я полдня, наверное, слонялся по квартире, думая, чем бы мне заняться, кому бы мне эдак взять да и позвонить. Андрюше мне звонить было неловко, потому что он на меня слегка дулся за это происшествие, о котором ему, разумеется, наутро доложила его девушка, сильно приукрасив ситуацию. Важный, кстати, урок. Приукрашивают ситуацию не только мужчины, но и женщины. Я-то раньше думал, что безумное эротическое хвастовство – свойство исключительно мальчиковое. Но вот поди ж ты. Более того, все мои попытки объяснить Андрюше, что между нами ничего не было, натыкались на его досадливое «Да прекрати, так я тебе и поверил. Врешь, как баба, которую поймали на этом деле».
И вот где-то в половине пятого, а может, даже в половине шестого, а может, даже в шесть я позвонил ей, и она сказала: «У меня целая бутылка венгерского токая и еще полбутылки, которую мы с тобой в тот раз не допили. Приезжай. – И добавила: – Ну хватит же тянуть, в конце концов». Я тут же подхватился, стал натягивать брюки, потому что по дому я по своей сибаритской привычке расхаживал в халате, и вдруг совсем непонятно зачем подошел к окну папиной комнаты, которое глядело во двор, и посмотрел вниз. Двор у нас был большой, засаженный мелкими кустиками и цветочками. Такой целый квадрат. Внизу под этим квадратом был подземный гараж, а у дальнего края двора был в этот подземный гараж въезд. И я с ужасом, досадой, разочарованием и проклятиями в свой собственный адрес увидел, как к этому въезду подъехала бело-серая «Волга» и из нее вышел папа и помог выйти маме, а мама вытащила оттуда мою сестренку Ксению. И я понял, что я просто не успею, физически не успею улизнуть. Потому что у меня еще рубашка не надета, и ботинки не зашнурованы, и кошелек в карман не положен. А они через полторы минуты будут звонить в дверь. А если я оденусь со скоростью пожарного, то, конечно, они меня поймают у лифта. Мама с Ксюшей, а там и папа подвалит, поставивши машину в гараж, и скажут мне: «Ты куда?» Так оно и получилось. В ответ на слабую просьбу отпустить меня в гости к одному знакомому я получил непреложный отказ.
Проклинал же я сам себя потому, что не позвонил девушке хотя бы на час, да какое там на час – на полчаса, на пятнадцать минут раньше.
Лет через пять я встретил эту девушку снова в гостях у Андрюши. Она стала еще красивее, чем раньше, и была давно уже замужем вторым браком. У нее было все замечательно: и муж, и работа, и квартира, и машина. Она ни малейшим жестом или взглядом – не говоря уже о словах – не вспомнила наших пустых ночей и вечеров, и меня вдруг окатило внезапной досадой. Я подумал: а вот если бы я тогда позвонил ей на те самые пятнадцать минут раньше, маме с папой оставил бы на столе записочку, скатился бы кубарем по лестнице, и прыгнул бы в троллейбус, и через каких-то сорок минут был бы у нее, и все бы состоялось, случилось, произошло… Если бы это все произошло, то, может быть, вся моя жизнь бы стала совсем другой. Но, глядя на эту великолепную даму, я спросил себя: а хотел бы я, чтобы моя жизнь стала вот именно такой, под стать этой женщине? И, не отвечая на этот вопрос, быстро успокоился.
Но почему я все-таки не свихнулся? Нет, любезный читатель, я вовсе не обуян гордыней душевной нормальности. Может быть, и даже наверняка, я прекрасно свихнулся и вот так свихнутый живу уже восьмой десяток – но я немного о другом. Почему я не свихнулся в простом клиническом смысле, не заработал классическую dementia praecox, то есть шизофрению с быстрым исходом в слабоумие, хотя все подростково-юношеские признаки – от ритуалов и нелюбви к мылу-мочалке до «метафизической интоксикации» – были именно за такое развитие событий? Напротив, я поступил в университет, окончил одно из самых трудоемких отделений филфака, преподавал, писал, неплохо зарабатывал, женился, вместе с женой вырастил дочь и дал ей образование, а не сгинул в полоумной маргинальности.
За это я должен поклониться своим бесценным, незабвенным, бесконечно терпеливым и любящим маме и папе – за то, что они поощряли мои самые безумные интересы и давали им выход на простор реальности. Рисование – вот тебе художественная школа, а со школой не вышло – вот тебе выставка молодого необученного таланта. Интересуют языки – вот тебе «англичанка», «немка» и даже «латинистка». Философия – вот тебе томики Канта, Гегеля, Платона, вот тебе хоть небольшие, но все-таки деньги на букинистов. Вдруг взбрело в голову стать офицером – вот тебе разговор с моим четвероюродным дядей, генерал-полковником Давидом Драгунским, который внимательно и долго беседовал со мной и потом по-доброму объяснил, что военный из меня никакой – имея в виду мои манеры, привычки и характер. Сказал, что мог бы оказать мне протекцию в смысле военного училища, но вздохнул и добавил, что я стану несчастным человеком, выше майора не поднимусь и уйду из армии с маленькой пенсией и злобой на весь свет.
Спасибо, мама и папа, что вы всегда были со мной.
В философии меня занимали по-настоящему
