недовольств. Он страдал. Слишком поздно я поняла слова закадрового героя «Зеркала»: «В конце концов, я хотел быть просто счастливым».
Был ли он счастливым?
Может быть, он ответил на этот вопрос в «Жертвоприношении»?
Я снова перелистываю французское издание дневников Андрея. За сентябрь 1983 года есть только одна запись. Андрей в который раз ломает голову над тем, каким образом вызволить из советского плена сына, тещу и падчерицу. Той осенью он работает в Италии над документальным фильмом Донателлы Багливо, ставит «Бориса Годунова» в Ковент-Гардене, начинает «Жертвоприношение». Но в дневниковых его записях присутствует постоянный мрачный фон – тоска по сыну, оставшемуся в Москве.
Начальники Госкино ставят Андрею одно условие – прежде, чем они продлят ему срок пребывания за границей в связи с его творческими планами, он должен приехать в Москву вместе с женой. Андрей понимает, что означают эти требования, которые он получает через советское посольство в Италии, – он уже никогда больше не сможет выехать за границу.
До папы все настойчивее доходят слухи о том, что Андрей не хочет возвращаться в Москву. Однажды, это было в сентябре 1983-го, приехав в Дом ветеранов кино в Матвеевском, где жил тогда папа, я узнаю, что у него побывал директор киностудии «Мосфильм». Он ехал в командировку в Италию и мог бы передать Андрею письмо от папы. А предложению этому предшествовал разговор – Андрей, закончив «Ностальгию», не желает возвращаться в Москву.
Папа согласился написать письмо. Для него лично не существовало вопроса эмиграции. Он не был борцом-правозащитником (хотя и назывался у властей «скрытым диссидентом») и не подлежал насильственному выдворению из СССР. Он знал, что, как бы трудно ему ни жилось на родине, как бы трагически ни складывалась его творческая судьба, он будет жить на этой «скорбной» земле и, если будет нужно, снова примет за нее «крестные муки». Папа часто читал мне стихотворение Анны Андреевны Ахматовой:
Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край, глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид».
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.
Папа писал свое письмо Андрею не для того, чтобы угодить лицемерам и ничтожествам, обладавшим властью, а для того, чтобы предостеречь сына от трудной участи русского таланта на чужбине, от горькой судьбы изгнанника. Он не беспокоился о последствиях, которые мог навлечь на него отказ Андрея от возвращения, он тревожился лишь о судьбе сына и писал ему, что русский художник не может жить и работать без России, не должен лишаться своих корней и своей среды. Папе было семьдесят шесть лет. Мне говорили, что он писал письмо и плакал. Стыдно, наверное, было директору «Мосфильма», сидевшему рядом с ним в маленькой комнатке Дома ветеранов кино.
6 сентября 1983 г.
Дорогой Андрей, мой мальчик!
Мне очень грустно, что ты не написал нам ни строчки, ни мне, ни Марине. Мы оба так тебя любим, мы скучаем по тебе. Я очень встревожен слухами, которые ходят о тебе по Москве. Здесь, у нас, ты режиссер номер один, в то время как там, заграницей, ты не сможешь никогда реализовать себя, твой талант не сможет развернуться в полную силу. Тебе безусловно, обязательно надо возвратиться в Москву; ты будешь иметь полную свободу, чтобы ставить свои фильмы. Все будет, как ты этого захочешь: и ты сможешь снимать все, что захочешь. Это обещание людей, чьи слова чего-то стоят и к которым надо прислушаться.
Я себя чувствую очень постаревшим и ослабевшим. Мне будет в июне семьдесят семь лет. Это большой возраст, и я боюсь, что наша разлука будет роковой. Возвращайся поскорее, сынок. Как ты будешь жить без родного языка, без родной природы, без маленького Андрюши, без Сеньки? Так нельзя жить, думая только о себе – это пустое существование.
Я очень скучаю по тебе, я грущу и жду твоего возвращения. Я хочу, чтобы ты ответил на призыв твоего отца. Неужели твое сердце останется безразличным?
Как может быть притягательна чужая земля? Ты сам хорошо знаешь, как Россия прекрасна и достойна любви. Разве не она родила величайших писателей человечества?
Не забывай, что заграницей, в эмиграции самые талантливые люди кончали безумием или петлей. Мне приходит на память, что я некогда перевел поэму гениального Махтумкули под названием «Вдали от родины». Бойся стать «несчастным из несчастных» – «изгнанником», как он себя называл.
Папа Ас, который тебя очень сильно любит.
Через некоторое время пришел ответ от Андрея. Не знаю, кому больше было адресовано письмо – папе, ЦК или КГБ. Думаю, скорее двум последним адресатам.
16/IX.83.
Дорогой отец!
Мне очень грустно, что у тебя возникло чувство, будто бы я избрал роль «изгнанника» и чуть ли не собираюсь бросить свою Россию… Я не знаю, кому выгодно таким образом толковать тяжелую ситуацию, в которой я оказался, «благодаря» многолетней травле начальством Госкино и, в частности, Ермашом, его председателем. Мне кажется, он еще вынужден будет ответить за свои действия Советскому Правительству.
Может быть, ты не подсчитывал, но ведь я из двадцати с лишним лет работы в советском кино – около 17-ти был безнадежно безработным.
Госкино не хотело, чтобы я работал!
Меня травили все это время, и последней каплей был скандал в Канне, в связи с неблагородными действиями Бондарчука, который, будучи членом жюри фестиваля, по наущению начальства старался (правда, в результате тщетно) сделать все, чтобы я не получил премии (я получил их целых три) за фильм «Ностальгия» [115]. Этот фильм я считаю в высшей степени патриотическим, и многие из тех мыслей, которые ты с горечью кидаешь мне с упреком, получили свое выражение в нем. Попроси у Ермаша разрешения посмотреть его, и все поймешь и согласишься со мной.
Желание же начальства втоптать мои чувства в грязь означает безусловное и страстное мечтание отделаться от меня, избавиться от меня и моего творчества, которое им не нужно совершенно.
Когда на выставку Маяковского в связи с его двадцатилетней работой почти никто из его коллег не захотел придти, поэт воспринял это как жесточайший и несправедливый удар, и многие литературоведы
