Раздались шаги Михаила. Любовь Евгеньевна отошла от стола.
– Прочитала? – догадался он.
– Только начало. Интересно задумано. А чем кончится?
– Исполнением моей мечты, – улыбнулся Булгаков, – получу гонорар, и у меня появится собрание сочинений Гоголя в золотообрезном переплете, которое мы недавно продали на толчке. Обрадуюсь я Николаю Васильевичу, который не раз утешал меня в хмурые, бессонные ночи, до того, что рявкну: «Ура!» И конечно, вскоре мой диковинный сон закончится. И ничего: ни Чичикова, ни Ноздрева, и главное – ни Гоголя… э-хе-хе…
Любовь Евгеньевна покраснела:
– Ты упрекаешь меня, что отнесла Гоголя на толчок? У нас не было ни копейки…
– Что ты, Любаша, ни в чем я тебя не виню. Просто Гоголь для меня бесценен, дороже фунта масла… Понимаешь? Даже двух фунтов… Э-хе-хе…
Диковинный сон, только другого, совершенно приятного свойства, привиделся Булгакову наяву. То ли дьявол о несчастном писателе позаботился, то ли еще к тому времени не истребили всех честных и умных людей даже среди ответственных работников. 8 октября 1927 года последовала «Записка члена Оргбюро ЦК ВКП(б), наркома земледелия РСФСР А. П. Смирнова в Политбюро ЦК ВКП(б) о снятии запрета на пьесу “Дни Турбиных”». «Просим изменить решение ПБ по вопросу о постановке Московским Художественным театром пьесы “Дни Турбиных”, разрешенной на один год. Опыт показал, что 1) одна из немногих театральных постановок, дающих возможность выработки молодых художественных сил; во 2) вещь художественно выдержанная, полезная.
Разговоры о какой-то контрреволюционности ее абсолютно неверны. Разрешение на продолжение постановки в дальнейшем “Дней Турбиных” просим провести опросом членов ПБ. С коммунистическим приветом, А. Смирнов». И как в сказке, ровно через день вышло постановление ПБ о снятии запрета на спектакли «Дни Турбиных» во МХАТе и «Дон Кихот» в Большом театре.
Булгаков был потрясен. Все обиды и огорчения, испытанные им, мгновенно всплыли в его сознании. Он был раздавлен, не мог работать. В Художественном театре появился нескоро, задумав «Театральный роман», где сможет хоть и только по-писательски, но достойно ответить обидчикам и завистникам. 12 октября 1927 года Булгаков записал в дневнике: «Воскресение из мертвых… 13-го пьеса поставлена в репертуар».
Он не знал, что в Париже 20 октября 1927 года в газете «Последние новости» вышла обширная рецензия известнейшего писателя Михаила Осоргина о первом томе романа «Дни Турбиных» («Белая гвардия») с таким резюме: «В условиях российских такую простую и естественную честность приходится отметить как некоторый подвиг».
Михаил Афанасьевич после недолгих раздумий пришел к выводу, что столь стремительная и положительная реакция членов Политбюро на разрешение возобновить пьесу не могла быть без согласия на то Сталина, без настоятельного обращения к нему К. С. Станиславского. Сохранилось благодарственное письмо режиссера наркому К. Е. Ворошилову за спасение пьесы, но все знали, что был тот, кто разрешил продлить жизнь пьесы, которую не без удовольствия смотрел более десятка раз. Однако Булгаков слышал, что Ягода негодует по поводу возобновления пьесы и ждет момента, когда можно будет расправиться с реакционным белогвардейским писателем, и это по его «совету» не прекращается печатный поток разгромных рецензий на «Дни Турбиных». Булгаков собирал эти рецензии в специальный альбом.
Любовь Евгеньевна с удивлением наблюдала, как муж аккуратно вклеивал в альбом вырезанные из газет и журналов пасквили и карикатуры на него.
– Зачем ты тратишь на это время, силы и нервы? – спрашивала она.
– Для истории, – мрачно, но серьезно отвечал Булгаков, – чтобы знали!
– Извини, но мне кажется это излишним, – замечала она. – Сегодня прекрасный день. Солнечно. Ясно. Я поеду на ипподром. Можно?
– Конечно, ты долго не можешь прожить без своих лошадок. Трагические животные. Особенно на войне. Большие мишени для поражения. У них все как у людей. Почитай «Холстомера» Толстого.
– Читала. Но на скачках, на ипподроме, на выездке они прекрасны. Умные, добрые и грациозные животные.
– Не спорю, – улыбался Булгаков, – ты на лошади выглядишь королевой, не менее, в крайнем случае – принцессой. Уверенно и очень элегантно.
– Знаю, – загадочно сказала жена, тихо закрывая за собою дверь, а Михаил возвращался к своей унылой, но, как он считал, необходимой работе. «Честные люди должны знать своих врагов. И враги должны их бояться. Во все времена».
Рядом с очередной вырезкой он делал краткую запись: «1927 год. Ноябрь. Травля продолжается».
Михаил Афанасьевич аккуратно вклеивал в альбом на отдельной странице портрет Ягоды, ставя, как делал сам руководитель ОГПУ, ударение на букве «о», чтобы не путали со словом «ягода». Может возникнуть вопрос – какая? Найдутся шутники, которые решат, что дикая. Булгаков не оставлял Ягоду в покое, писал ему заявления – видимо ждал, когда он созреет, чтобы вернуть ему дневники. Обращался Булгаков за помощью и к Горькому: «Алексей Максимович дал мне знать, что ходатайство его увенчалось успехом и рукописи я получу. Но вопрос о возвращении почему-то затянулся. Я прошу ОГПУ дать ход моему заявлению и отдать мне мои дневники». «Дожимает» он ОГПУ лишь в начале 1930 года после своего письма А. И. Рыкову.
В 1930 году по дороге в Одессу, где он собирался продать пьесы местному театру, писал Любови Евгеньевне, которой еще в Москве дал ироническое имя одного известного жокея: «18 августа. Конотоп. Дорогой Томпсон. Еду благополучно и доволен, что увижу Украину. Только голодно в этом поезде зверски. Питаюсь чаем и видами. В купе я один и доволен, что можно писать. Привет домашним, в том числе и котам. Надеюсь, что к моему приезду второго (кота) уже не будет (продай его в рабство). Тиш, тиш, тиш». Такими словами (тиш, тиш, тиш) они успокаивали друг друга, если кто-то из них терял выдержку и переходил в разговоре на высокие тона. Любовь Евгеньевна объясняла его нервозность неудачным прохождением пьес, а на самом деле, помимо того, его уже раздражали и ее беготня на скачки, и сюсюканье с котами, и приемы по вечерам друзей-наездников – все то, что отвлекало его от работы, мешало ему сосредоточиться.
Но он еще любил ее и часто называл ласково: «Любаша, Любинька». Заранее знал, что ради его спокойствия она не продаст ни одного кота, на его предложение сделать это разразится недовольством, и, чтобы утихомирить жену, переходил в письме на принятый ими в таких случаях код. Любовь Евгеньевна умильно вспоминала: «Котенок Аншлаг был нам подарен хорошим знакомым… Он подрос, похорошел и неожиданно родил котят, за что был разжалован из Аншлага в Зюньку». На обложке рукописной книжки Михаил Афанасьевич был изображен в трансе: кошки мешают ему творить. Он сочиняет “Багровый остров”. Любовь Евгеньевна не обращала на это особого внимания, а зря. Нервы мужа были напряжены до предела. Политбюро ЦК ВКП(б) 14 января 1929 года постановило образовать комиссию для рассмотрения пьесы М. Булгакова “Бег”. 29 января 1929 года К. Е. Ворошилов передал в Политбюро записку:
