Иногда они мне машут рукой издалека, с балкона правой башни собора Парижской Богоматери, иногда подмигивают хитро из вагона метро на станции «Трокадеро». Бывает, я сталкиваюсь с ними нос к носу в громадном книжном магазине на авеню Ренн либо замечаю их краем глаза у пруда с уточками в парке Монсури. А то неожиданно ощущаю какой-то шорох, видя падающий лист каштана на площади Вогезов.
А сколько раз они шумно зазывали меня в парижские кафе, «Монпарнас» или «Эскуриал»! То возникают внезапно и мимолетно в чудеснейшем сиянии золотого купола Дома инвалидов, то иной раз что-то шушукают мне на эскалаторе в Бобуре…
На Лионском вокзале непременно вспоминаю, как в ожидании поезда из Женевы мы с В.П. прогуливались по перрону. Людей почти не было, поезд опаздывал. Виктор Платонович присел на багажную тележку.
– Прокатить? – пошутил я, а он неожиданно со смехом согласился.
Я покатил тележку, почти бегом, сидящий писатель задирал ноги и весело вопил:
– Разойдись! Осторожно! Везут на свалку истории!
Но во всей своей красе воспоминания предстают предо мною именно на русском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа. Как радуются они, увидев меня, как танцуют хороводом меж берёз, подобно матиссовским девам. А потом сидят, пригорюнившись, у могилы Вики и мамы, на манер васнецовской Алёнушки. И, погрустив, приглашают: отойдём на пару шагов, посмотрим на вон ту могилу…
Что за макабрический образ – танец воспоминаний на кладбище, спросят меня. Ничего в этом мрачного нет!
Разве я прихожу сюда для того, чтобы освежить в памяти бледное лицо смертельно больного Виктора Платоновича или вспомнить надгробные слова на его похоронах?
Нет, я вижу его живого и здорового, радостно болтающего о приятных вещах, вижу нас вместе, пешёчком прогуливающихся вечерком по Владимирской горке или совершающих променад по утренним Елисейским Полям. Да мало ли о чём приятном вспоминаешь на русском кладбище в Сен-Женевьев-де-Буа!
Время скорби давно прошло, настала пора умиротворения, пора отдохновенных для души воспоминаний. Правда, иногда там и взгрустнётся тебе, просто так, не зная толком почему… В общем, хлопот с воспоминаниями не оберёшься.
Но я не жалуюсь.
Машины медленно, как бурлаки на Волге, продвигаются вдоль Сены, по её правому берегу.
Этот путь в шестидесятых годах прошлого века важно назвали скоростной дорогой. Сейчас это звучит издевательски – какая там скоростная, не каждый день удаётся обогнать дамские велосипеды. Едешь и чувствуешь, как тает отпущенный тебе срок жизни.
Нудно тащимся мимо Эйфелевой башни. Впереди замаячил обычно красивый, как царская карета, но сейчас постылый мост Александра III. Импозантное здание музея д’Орсе. Рукой подать до Консьержери, где в карцере центральной башни томилась перед казнью умница Мария-Антуанетта, последняя королева Франции. Вдали Нотр-Дам, тенистый остров Сен-Луи, и арки старых мостов, и неизбежный художник с мольбертом под громадным, со спасательный круг, ржавым причальным кольцом…
Бубнит авторадио. Позёвываем, стараемся не злиться друг на друга. Тоска, как на двухсерийной порнухе.
И тут Мила ни с того ни с сего благостно молвит:
– Глянь вон туда, какая красота! В пролёте моста, под аркой, контражуром! Вики нет, полюбовался бы…
– Да-да, и не говори, – я тоже чуть улыбаюсь. – Помнишь, как он всегда радовался Парижу, кто ещё так умеет…
Первые годы в Париже он обожал ошарашивать приезжих, приглашая во «Флёр» или «Дё маго» – дорогущие кафе на Сен-Жермен-де-Пре, увековеченные Хэмингуэем. «Дё маго» испокон веков посещалось известными парижскими интеллектуалами, модными знаменитостями, талантливыми снобами или отъявленными вертопрахами. Столики на тротуаре перед кафе расползались до проезжей части бульвара. Знаменитейшее это место было всегда запружено туристами, гуляками и зеваками. А у кафе робко топтались просвещённые туристы и провинциалы, ожидавшие свободного местечка. Внутрь святилища допускались лишь имеющие столики звёзды парижских салонов, гонкуровские лауреаты, богемистые парвеню, бывшие министры или знатные завсегдатаи вроде Жан-Поля Сартра, Симоны де Бовуар, Жака Превера или скульптора Джакометти. Киноартисты почему-то избегали этих мест.
Некрасов быстро раскусил, что здесь ему делать нечего, но продолжал упорствовать, посещал эти разорительные заведения, несмотря на тяжёлые перебои с деньгами.
В конечном счёте он передислоцировался в менее роскошное кафе «Эскуриал», на углу бульваров Распай и Сен-Жермен. Рядом с метро, двадцать минут от дверей нашего дома в Ванве. Бойкое место, удобное для назначения свиданий. Тоже шикарное, но не слишком модное, поэтому полупустынное, кафе как нельзя лучше подходило для приятельских разговоров.
Лакированные стойки, сияющие латунные поручни, живые пальмы, красные скатерти, официанты в белых кителях с позументом. И здесь с дырявым карманом делать было нечего – чашка кофе со сливками стоила как полбака бензина.
Но не прошло и пары лет, как В.П. вдруг охладел к этой роскоши. Думаю, не только из-за дороговизны, но и из-за светской чопорности, нравившейся поначалу, но потом приевшейся. Теперь потребовалось уже окончательно, до конца жизни, выбрать любимое кафе.
Конкурс проводился тщательно и придирчиво, как при выборе, скажем, места заложения храма, свадебного платья или рождественского гуся.
Жребий выпал на очень симпатичное двухэтажное кафе «Монпарнас» в классическом стиле парижских бистро. Чистенькое и просторное, с чуть аляповатым интерьером под арт-нуво и в меру дорогое. Разливное пиво божественной свежести и хороший кофе. В общем, не стыдно пригласить людей.
И побывали там все, кто встречался с Некрасовым в последние его годы.
Потом Булат Окуджава мило вспомнил о своём добром друге:
Париж для меня, чтоб забыв хоть на час
Борения крови и классов,
Зайти мимоходом в кафе «Монпарнас»,
Где ждёт меня Вика Некрасов.
Но удивительное дело. Встречаясь в Париже со старинными московскими друзьями, сидя ли за столиком кафе, шляясь по Парижу, предаваясь ли чаепитию в гостях или ужиная в ресторанчиках, ни разу не услышал Некрасов вопроса: «Ну, как тебе здесь? Терпимо? Как с деньгами? Не бедствуешь?»
Вспоминали молодость, знакомых, беззаботные дни на крымских пляжах и балтийском взморье. Бесконечно говорили о московской жизни, о сценариях и переводчиках, о «Карлсоне, который живёт на крыше», кознях цензуры и обнадёживающих беседах в парткоме. Восхитительно рассказывались хохмы и анекдоты. Планировались поездки по Франции, перечислялись нужные встречи и составлялись реестры предстоящих покупок. Но никто из них не поинтересовался: как ты здесь живёшь, Вика?
