Вика вспоминает о Мамаевом кургане после войны, когда он туда приехал в сорок седьмом. С редкими, раскисшими фанерными пирамидками со звёздами, дощечками с неразличимыми уже именами, с размытыми мелкими могилами. Со множеством валяющихся по склону человеческих костей и черепов. С торчащими из-под тонкого слоя земли рваными сапогами, с отгнившими подмётками, с пучками сена внутри, для тепла…
Вояки наши перебивают друг друга, вспоминают. Я томлюсь: Господи, опять о войне…
Пригожая, трогательно расписанная под Билибина церквушка у входа на кладбище. Последний раз они позируют на память на фоне храма, берёзок, неба. Некрасов страшно доволен, что угодил гостю…
– Я на Байковом кладбище чувствую себя как дома! – пошучивал В.П. – Здесь мои женщины, моя братская могила.
Три могилы в Киеве. Нечто вроде высокого пюпитра, с раскрытой книгой на нём – это могила бабушки, Алины Антоновны. Рядом лежат тётя Соня и мама, Зинаида Николаевна. Могилы не слишком ухожены, хотя Некрасов иногда и заскакивал на кладбище. Слегка подвыпив перед посещением, поэтому до уборки руки не доходили. Ограничивался недолгой медитацией и возложением цветов.
За неделю до отъезда, купив возле кладбищенских ворот огромный пук цветов и три банки, Вика расставил цветы и смахнул мелкий мусор с могил. Я наспех прополол руками сорняки.
– Иди, – сказал мне В.П., – погуляй, а я посижу…
Сидел с полчаса, курил.
В воротах он обернулся и пару секунд смотрел на кладбище.
– Вот так вот, Витька! Где бы сейчас я ни был в Киеве, останавливаюсь и смотрю, смотрю, впитываю… Ведь больше никогда я этого не увижу…
В самом начале гласности Кондратьев первый напишет в московской газете, пора, мол, вспомнить о Некрасове и об «Окопах», хватит замалчивать!
«Изгнали из отечества большого писателя, – напишет Кондратьев, – подлинно русского интеллигента, теперь можно сказать, что и русского дворянина, всеми корнями связанного с русской землёй».
И рядом будет фотография – они с Некрасовым на фоне сенженевьевской церквушки.
– А кто фотограф-то?! Кто, знаете? – донимал я знакомых парижан.
Я и сейчас горд: ведь это был первый после его эмиграции снимок Некрасова в советской прессе.
В 1989 году мы с Милой пригласили Кондратьева в гости, уже постаревшего, явно уставшего, без удовольствия и одиноко выпивающего.
Приехал он, как нарочно, 9 мая, в День Победы. Попросил сразу же отвести его на могилу к Некрасову. Извинился, мол, вёз из Москвы бутылку водки, да не довёз. Что-что, а это у нас во Франции не проблема, утешил его я, сейчас купим, выпьем на могилке, и Вику помянем, и победу отметим…
За день до его отъезда домой мы поехали с Кондратьевым покупать дробовой пистолет, он обязательно хотел себе копию вальтера – на фронте у него был такой. Вальтера мы не нашли, купили что-то другое, внушительных размеров и немалой убойной силы.
– Не беспокойся, Витя! – обнимал он меня за плечи. – Я это элементарно провезу! А в Москве пугач мне очень пригодится, швали всякой у нас развелось, проходу не дают…
Вы, наверное, знаете, что в 1993 году писатель-фронтовик Вячеслав Кондратьев покончил жизнь самоубийством.
Девятого мая я поднялся на седьмой этаж поздравить нашего победителя. Вика встретил меня в прекрасном расположении духа, то есть в легчайшем подпитии.
Сразу же поинтересовался, хочу ли я выпить, и невероятно оживился, услышав, что да, конечно, кто же, мол, устоит в такой день.
Играла красивая музыка, а сам писатель щеголял по квартире в камуфляжных шароварах, подаренных ему ротным разведчиком Иваном Фищенко после войны. В.П. не раз фотографировался в них и в Киеве. Я храню их, как священный раритет, где-то в подвале, кажется…
Когда В.П. заводил разговоры о войне, он обращался ко мне с некоторым даже уважением.
Я любил военную историю, и в этом мы с Виктором Платоновичем были почти на равных. Так считал он. Я же ценил себя побольше и поглядывал на него даже несколько свысока.
И как только покупалась очередная книга или альбом о войне, Виктор Платонович непременно вызывал меня, и мы прилежно рассматривали фотографии, карты, таблицы. Проштудировали с восторгом и тщанием «Дневники» Франца Гальдера, начальника генерального штаба вермахта, и теперь беспрестанно щеголяли друг перед другом эрудицией…
До войны Некрасов, вероятно, не слишком задумывался о патриотизме. Тогда все в обязательном порядке должны были беззаветно любить советскую родину. У Некрасова же киевский патриотизм заслонял всё остальное.
Так вот, патриот или нет, но на фронт он отправился защищать Советский Союз, Россию, Украину, Киев. Своих старушек и меня, полуторагодовалого, защищать других детей и другие города. Защищать Родину, короче говоря.
«Я был, – писал он, – тридцатилетним мальчиком. Наивным и увлекающимся».
И только на войне Некрасов начал понимать и надеяться, как и несметное множество других людей, что возврата к старому не будет.
В Сталинграде Некрасов и подал заявление в партию, потрясённый радостью подвига, под грохот взрывов, веря, как и все, что именно партия организовала все эти победы. Люди умирали патриотами, не произнося, конечно, всяких выспренних слов. И кто выжил, тоже вернулись патриотами. Искренними, пылкими и отрезвевшими.
Да что там фронтовики! Если даже мы, малые дети военной поры, со сладким сердечным смятением вспоминаем, хотя и обрывочно, славные дни Победы.
Мы жили тогда в моём родном городе – Ростове-на-Дону. Сквозь сон я услышал, как загалдели вдруг в доме, только не придал этому значения и снова заснул. Но меня разбудили, и дедушка, тормоша и обцеловывая меня, радостно кричал: ты понимаешь, Витюша, победа, победа! Мы победили! Победа! Наверняка радовались и бабушка, и мама, и соседи, но я помню только сияющего, держащего меня на руках деда.
Засыпая на руках дедушки, я в полусне слышал разговоры за столом, что Конев и Жуков взяли Берлин, завтра подпишут капитуляцию, в Москве скоро будет Парад Победы, а Гитлера разбил паралич.
На следующее утро в детском саду ликующие, с карминовыми губами воспитательницы раздали нам бумажные фунтики с конфетами-подушечками и выпроводили всех домой. Праздник был таким огромным, что мама пообещала взять меня на вечерний спектакль, после какого-то торжественного заседания.
А потом мы с дедушкой будем смотреть салют!
Во временном зале, неподалеку от громадного, разрушенного театра Красной Армии давали в честь торжества «Надежду Дурову». На деле же это было восхитительное полупарадное действо, сияющий радостью концерт, этакий патриотический капустник.
То есть поголовно все актрисы, независимо от возраста и амплуа, были наряжены гусарами, красовались на авансцене в лосинах и ментиках. А мужская массовка – в военную форму всех эпох, народов и родов войск. Все были вооружены бутафорскими саблями, шашками, палашами, ятаганами, шпагами, кавказскими кинжалами.
