Семь человек с белыми тряпками вместо флажков стали приближаться к месту, где находился командный пункт.
Майор Стефани, командир полка «Потсдам», скрестив на груди руки, ждал, следя за тем, как пробираются парламентеры среди развалин. Стрельба на время затихла.
— Что вам угодно заявить? — спросил холодно Стефани.
Он сознавал себя по меньшей мере маршалом Фошем, принимавшим в Компьенском лесу капитуляцию Германии.
— Мы хотим выяснить условия сдачи защитников.
— Условия?! — переспросил Стефани. — Бандиты, мятежники выясняют условия?! Один отправится обратно и передаст, что нашим требованием является выход всех до одного с поднятыми кверху руками и без оружия. — И обратился к помощнику: — А этих шестерых отвести в сторону!
Их подвели к стене дома. Последовал ружейный залп: они были расстреляны.
Затем уничтожение осажденных зданий возобновилось. Вскоре защитники подняли белый флаг. Выпустив еще несколько снарядов, майор Стефани приказал прекратить огонь.
Водворилась жуткая тишина. Из зданий один за другим выходили берлинские пролетарии, окровавленные, перепачканные, измученные вконец.
Стефани хладнокровно отсчитывал их по десяткам: восемьдесят… сто двадцать… двести семьдесят… Перевалило за триста. Это было все, что осталось от огромного отряда, захватившего типографию «Форвертса».
На этот раз Стефани связался со штабом Носке.
— Операция закончена. Триста сдались живыми. Что с ними делать?
— То есть как это что?! — закричали в телефон. — Расстрелять всех до единого!
Стефани держал трубку в руке, он колебался. Он не произнес сакраментального «Есть! Будет исполнено!».
— Нет, — сказал Стефани, — я все-таки офицер, а не палач!
Роль палача он решил предоставить другим.
Но Носке и его люди уже тогда были готовы совместить обе роли. Роль заправских слуг контрреволюции пришлась им по вкусу.
V
Либкнехт успел еще принять участие в переговорах, которые велись между партиями. Кому-кому, а ему было ясно, что, пока продолжались грызня и торг, пока старосты то призывали к отпору, то советовали отступить, пока независимые кидались из стороны в сторону — то к шейдемановцам, то к коммунистам, рабочие проливали напрасную кровь.
Впрочем, напрасную ли? Или то была трагическая репетиция боев, неминуемых в будущем? Кто дал бы на это ответ!
С величайшим трудом ввиду неотвратимой угрозы ареста удалось заставить его и Розу скрыться в предместье Нойкельп, в скромной и падежной рабочей семье.
Хозяева перешли в маленькую комнату, а свою предоставили им.
Либкнехт ходил без конца, и в голове его фантастически проносились события последних дней: картины решимости и отваги повстанцев, сомнения руководителей, унизительные переговоры, капитуляция… Сознание ответственности терзало его. Он пытался разобраться теперь во всем.
Роза сидела на клеенчатой узкой кушетке, прикрытой белым чехлом. Сидела, опустив в изнеможении голову. Потом подняла глаза, наблюдая за Карлом. Он продолжал ходить, и ее глаза невольно следовали за ним.
Она тоже мысленно разбиралась в случившемся. Ясно было одно: во время событий, подобных этим, единоличной вины не бывает. Пусть она не соглашалась со многим из того, что произошло, она несет ответственность наравне с другими. Что случилось, то случилось и войдет в историю. В историю войдет безграничное мужество пролетариев. Суровым, но поучительным уроком войдет неподготовленность организаторов.
Кроме того, что оба принимали непосредственное участие в событиях, они были еще редакторами «Роте фане». Газета должна появиться завтра во что бы то ни стало. Связной придет сюда через час-два и спросит, есть ли что передать в редакцию.
Либкнехт не в состоянии был справиться с бушевавшими чувствами. Хождение нисколько его не успокоило.
— Нет, мы не имеем права здесь оставаться! — вдруг сказал он. — Мы обязаны разделить общую участь.
Роза едва приметно усмехнулась:
— Мы с вами уже разделили ее, Карл.
— Но там творят расправу над лучшими людьми!
С тем же спокойствием, которое иногда поражало в ней, она сказала:
— Их рука дотянется и до нас… — Немного погодя Роза спросила будничным голосом: — Чернила в доме есть, не знаете?
Вырвавшись из своего почти обреченного кружения по комнате, Карл вышел к хозяевам, скромным и деликатным людям, старавшимся не мешать им, и попросил, если можно, чернил, две ручки и совсем маленькую стопку бумаги. Какая бы ни была, лишь бы можно было на ней писать.
VI
Связной приходил и исчезал. Были условные сигналы, по которым его впускали. «Роте фане» продолжала печататься, и два человека, составлявшие мозг и душу редакции, пересылали через связного свой материал.
Вскоре было замечено, что вблизи дома вертятся подозрительные личности. Пришло настоятельное требование от товарищей уйти отсюда.
Либкнехт возражал, говорил, что страхи преувеличены и, если считаться с такими пустяками, придется все вообще прекратить. Революция продолжается несмотря ни на что. Не раз и не два революции подавлялись, их заливали кровью, но остановить бег истории не удавалось никому.
Но то, что творилось вокруг, становилось все более тревожным. Газеты повели разнузданную кампанию против Либкнехта и Люксембург. «Пусть берлинское население не думает, — писала газета «Фольксвер», которую редактировал зять Шейдемана Хенк, — что сбежавшие будут наслаждаться спокойным существованием. Ближайшие дни покажут, что с ними поступят по-серьезному».
Все силы были брошены на это, ищейки шарили повсюду. Неслыханное вознаграждение было обещано тем, кто доставит Либкнехта и Люксембург живыми или мертвыми, — сто тысяч марок.
Место, где оба скрывались, стало слишком опасным. Необходимо было перебраться в другой район.
— Мы с вами все равно перелетные птицы, — решила Роза. — Ну еще один перелет, связь с газетой сохранится же.
Поздно вечером с величайшими предосторожностями они покинули квартиру, приютившую их. Связной шагал впереди, а они шли за ним, соблюдая расстояние.
Мрачность ночного города, побежденного ордой Носке, действовала на Либкнехта угнетающе. Тьер, Парижская коммуна — сами собой напрашивались исторические параллели. Город казался безжизненным, на облике его лежала трагическая печать.
У Розы возникали другие аналогии, язвительные и гневные. Складывался памфлет, бичующий и страстный, последний ее памфлет.
Дошли до квартала, где не были, кажется, целую вечность. Подъезд оказался незапертым; может, так было заранее условлено. Они стали подыматься по широкой комфортабельной лестнице. Словно бы город и не подвергался совсем недавно разрушению.
