– Мы спецы только по части кладки, деревянную крышу пусть кладут другие, – сказал я ему после этого. Мы хотели, естественно, чтобы и другим пленным что-нибудь перепало.
Когда мы закончили работу, я обратился к этому начальнику:
– Послушайте-ка, если вы заплатите нам еще немного дополнительно, мы сделаем для вас нечто такое, чего нет ни у кого на всем Кавказе. Только надо достать еще цемента и немного мела.
Он согласился, и мы расписали красный кирпич белыми полосами.
– Да я такой красоты сроду не видывал. Вы должны пообещать, что больше никому такого делать не будете. Я хочу, чтобы в городе только у меня был такой дом.
За дополнительное вознаграждение в рублях я дал ему слово.
На следующий день – последний день нашей работы – посмотреть на дом сбежалось множество народа. Иные функционеры захотели, чтобы и их дома украсили так же, но я сдержал обещание.
Через несколько недель наш наниматель, исполненный гордости, привел меня в дом и показал обстановку спальни – две кровати, шкаф и стол. Все это он получил по разнарядке из Москвы, такая роскошь поступила сюда единственный раз за три года. В воскресенье к дому потянулись «пилигримы» из соседнего городка, чтобы тоже посмотреть на спальню – правда, через окно снаружи.
Вышеописанное, наряду с коррупцией, стало еще одним примечательным характерным обстоятельством, которое познали мы в огромной советской империи.
Еще тогда, когда мы строили фонтан и лестницу, мне доводилось наблюдать, как казенный «ЗиС» отвозит в школу двух детей главного начальника. На обратном пути шофер покупал молоко, масло, сигареты и муку в специальном распределителе для функционеров и начальников. Я буквально остолбенел, увидев как-то, что молоко скармливается свиньям. И ничуть не меньше поразил меня вид мешков с мукой и сахаром, которые выгружались перед домом, и это в то время, когда местные жители выстаивали длинные очереди в государственных лавках за куском хлеба или за редкими для них сахаром и мукой.
У меня все еще оставался пропуск, которым я часто пользовался, чтобы возвращаться с работы когда и как мне вздумается. В ходе прогулок я нередко заговаривал с русскими и грузинами, некоторые из которых относились ко мне, иностранцу, очень доверительно. Многие испытывали недовольство, но были бессильными перед лицом системы, изменить которую самостоятельно, конечно же, не могли. Особенно приятно было поговорить с пожилым господином, бывшим некогда профессором в Санкт-Петербурге и сосланным сюда пожизненно. Он жил очень скромно, зарабатывая на хлеб тем, что писал письма за неграмотных людей.
Что же касается нашего лагерного быта, тогда многое изменилось. Приказом из Москвы администрацию обязали заняться вопросами культуры. Первым делом при деятельном участии Юппа Линка была создана библиотека, фонд которой составляли, правда, только русские книги и газеты. Но куда важнее было разрешение сформировать лагерный оркестр и театральную труппу, а также позволили занятия спортом. В нашем лагере содержалось около 3500 военнопленных, среди которых нашлись музыканты-исполнители, аранжировщики, художники-декораторы, администраторы, актеры, писатели и просто энтузиасты, тоже готовые принять участие в претворении в жизнь творческих замыслов. Мы крайне удивились, когда нам вдруг выдали все требовавшиеся для оркестра инструменты. Так возник джаз-банд. По приказу Замхарадзе техникам и осветителям предписывалось «достать» – разумеется, нелегально – все необходимое на шахте или в других местах, где они работали. Наши декораторы изготавливали убранство сцены и реквизит из ворованных материалов.
Прошло немного времени, и появилась оперетта под названием «Der Fischerjunge von Capri» («Юный рыбак с Капри»), написанная Вальтером Штруве и «Кебесом» Виттхаусом, которые сделали также и аранжировку на текст Хельмута Веренфеннига. Партитуру оперетты «Die Tschardaschfürstin» («Княгиня чардаша») [150] по памяти написал сам ее автор, Эммерих (Имре) Кальман. Имелись и профессиональные певцы, среди которых тенор Райни Бартель. Женские роли взяли на себя молодые любители, которые очень скоро стали играть не хуже профессионалов. Репетиции будили в нас воспоминания и тоску.
Зимой с 1946 на 1947 г. состоялась премьера. На ней присутствовали Замхарадзе со своими офицерами НКВД, главный начальник и местные функционеры – одним словом, элита. Спектакль прошел с успехом. Когда главный начальник поинтересовался происхождением прожекторов, проводов и всего остального, Замхарадзе как ни в чем не бывало ответил:
– Пленные нашли.
Главный начальник понимающе кивнул и расплылся в покровительственной улыбке.
Оркестр и труппа прославились настолько, что сотрудники оперы Тифлиса, приходившие на представления, даже спросили, не мог бы «ансамбль военнопленных» выступить в здании их театра. Мы, конечно, гордились приглашением, но подобное намерение было для русских неосуществимым. Можете представить себе возможные последствия выступления пленных в государственной опере? Однако труппу посылали в другие лагеря – к венграм и японцам, – и везде ей сопутствовал успех.
Но наибольшей популярностью пользовался, конечно, джаз-банд. Его барабанщик Вилли Глаубрехт жив и по сей день. Поскольку джаз в Третьем рейхе был запрещен как «чуждый» и декадентский, а за слушание западных радиостанций можно было угодить в концентрационный лагерь, интерес к этой музыке был особенно высоким. Однако мало кто хорошо знал ее.
Будучи фэном Глена Миллера, я во время оккупации Парижа наслаждался игрой группы чернокожих в одном тайном месте, где с восторгом слушал так полюбившуюся мне «In the Mood» Глена Миллера. В общем, я напел нашему аранжировщику мелодию нота в ноту. Он расписал партии, так что джаз-банд мог играть «In the Mood».
Георг Вивегер служил у нас в качестве чтеца-декламатора. Вечера кабаре организовывал Карл-Хайнц Энгельс, тексты «литовала» русский политрук, Черная Нена. Она служила в НКВД и отвечала за культуру, при этом была человеком злобным и ни в коем случае не благорасположенным к нам. Как-то ансамбль отрепетировал и включил в программу, которую всегда утверждала Черная Нена, марш под названием «Пылай, огонь!».
– Нет, – отрезала она. – Это не пойдет. В этом слышится нечто вроде «Открыть огонь!». Не должно быть никаких намеков на войну – никаких призывов. – На следующий день вещь называлась уже «Гори, лагерный костер в ночи!». – А вот это хорошо, мы, русские, любим костры в ночи в лагере, – похвалила она. Марш остался тем же, только название сменилось.
У русских особое отношение к «культуре» – я намеренно пишу это слово так, как оно произносится по-русски [151] . С одной стороны, они очень музыкальны, восприимчивы к искусству и готовы предоставлять творческим людям особые привилегии, если, конечно, люди эти следуют курсом коммунистической партии, а с другой – понимают, что музыка и прочие тому подобные вещи – скажем, театр – дают людям бодрый настрой и помогают забывать о горьких реалиях их бытия.
