Прошлой ночью сержантик-разведчик, решивший, что остаток его жизни не сможет называться жизнью, заперся в прачечной и повесился на пижамных кальсонах.
Морпехи знают, как умирать, не отнимая времени у других. Венозные вставки лопаются по ночам. Хряки выкашливают куски металла и умирают. Лица девятнадцатилетних мальчишек сначала желтеют, потом сереют, а они не говорят ни слова. Санитары обнаруживают их утром.
Если задаться целью создать изваяние морпеха, которого разнесло и расхерачило дальше некуда, то надо просто бросить живой еще мозг на шмат сырого мяса для гамбургеров на каталке, и навбивать в эту грязную кучу железнодорожных костылей и дешевых гвоздей. Потом надо мозг поджечь.
И теперь, посещая друзей в палате для выздоравливающих, я стараюсь не глядеть на эти предметы на койках, потому что я сам тут был, и знаю, о чем все они хотят меня спросить: "Хоть кто-нибудь из нас станет снова человеком?"
* * *
Писарь в расположении временного состава говорит: "Звонили из S-2, Джокер. Твое предписание пришло. Я забрал для тебя".
Я говорю: "Спасибо, братан". Писарь вручает мне конверт из плотной бумаги, отвешивает поклон.
Писарь роты временного состава одет в красное шелковое кимоно с вышитыми белыми тиграми и синими драконами. На ногах у него полевые ботинки из черной кожи, без шнурков. Под кимоно у него что-то выпирает – это калоприемный мешок, подвешенный под рукой. Армия Северного Вьетнама вытащила из него кишки и втоптала их в грязь. Всю оставшуюся жизнь писарю придется срать через подмышку в одноразовые полиэтиленовые мешки.
Этот писарь сказал мне как-то: "Война да госпиталь – вот и вся моя жизнь".
Заглядываю в свое предписание. Кто-то в цепи инстанций принял наконец решение по мне, и мне выписали путевое предписание. Расстреливать меня не будут. Меня увольняют c почетом по восьмой статье – по состоянию здоровья, как всех прочих психов. На счету у меня куча денег, накопившееся жалованье за все то время, что я был в плену. Мне надлежит явиться на авиабазу морской пехоты в Эль-Торо, штат Калифорния, для незамедлительного увольнения.
Кланяясь ротному писарю, я говорю: "Не серчай, братан. Тебе же лучше будет".
* * *
Как водится, ротный писарь улыбается. Он охотно смеется над моими шутками. Писарь роты временного состава часто улыбается, потому что губ у него совсем не осталось.
* * *
Я плетусь к казарме временного состава, рассуждая о том, что вдруг мое предписание – просто канцелярская ошибка, типа как с той женщиной, которую по ошибке выпустили из концлагеря.
В казарме никого нет. Казарма для убывающих в роте временного состава всегда пуста, потому что гарнизонные спруты держат убывающих морпехов за рабочую скотинку, и никому не хочется, чтоб его припахали в какой-нибудь говеный наряд или послали на работу.
* * *
Большинство коек свободно, и матрасы лежат на голых пружинах, сложенные пополам.
Я собираю небольшую цивильную сумку, готовясь к убытию с базы, и в это время двое гражданских в дешевых гонконгских костюмах входят в казарму.
Один из них – молодой, высокий, стройный, загорелый, с безупречно белыми зубами. У него белокурые волосы, голубые глаза, развитая мускулатура, и несет от него крепким здоровьем и кипучей жизненной энергией.
Второй спук – средних лет, с рептильими глазками, челюстями и неестественно черными неандертальскими бровями.
Отличная парочка: Серф-Нацик и Недостающее Звено.
Серф-Нацик говорит: "Мы тут с твоим мозгоправом о тебе поговорили. Он говорит, что ты угрожал шум поднять, пойти с жалобами вверх по команде, к газетчикам – если б мы тебя в изолятор заперли или попытались в говно опустить, уволив с позором".
Я говорю: "А чьи вы, на хер, будете? ЦРУ? АНБ? G-2? S-2? ФБР? Из штабной контрразведки? Из консульства? Из Управления специальных помощников посла?"
– Эн-ай-эс, – говорит Серф-Нацик.
– Ага, – вторит ему Недостающее Звено. – Мы из Эн-ай-эс.
Я по-вьетнамски опускаюсь на корточки. Говорю: "Служба расследований ВМС". Смеюсь. "Снова спуки".
Глядя в окно как в зеркало, Недостающее Звено часто затягивается сигаретой, подрезая тем времен волосья в носу маленькими блестящими ножничками.
Серф-Нацик говорит: "Тебя тюряга ждет. Ты виновен в нарушении 104-й статьи Унифицированного военного кодекса: оказание содействия противнику и недостойное поведение перед лицом врага. За оба полагается смертная казнь. Ты слушай, мы тебя расстрелять можем. Я о расстрельной команде говорю. Мы тебе, засранцу, Эдди Словика устроим. У нас обвинение против тебя готово: агитировал американских солдат сложить оружие. Ага, говоришь, послужил немного с теми, кто в пижамах воюет. Ну и вот, ждут тебя шесть футов под землей за сотрудничество с врагом в военное время. Дэвис, для тебя все кончено".
Я говорю: "Я не сотрудничал. Я вступил. Я записался добровольцем".
– Значит, признаешься в том, что страну свою предал?
Я говорю: "Я признаюсь в том, что предал федеральное правительство. Федеральное правительство – это еще не страна. Ему нравится так думать, и ему чертовски хочется, чтобы честные граждане так думали, но это не так. Я верю в Америку и рисковал ради Америки больше, чем любой из тех, кто свально размножается в гнездах паразитов, называющих себя регулятивными органами. Томас Джефферсон не забрасывал крестьян напалмом. Бенджамин Франклин не расстреливал студентов, выступающих против незаконной войны. Джордж Вашингтон не в силах был солгать. Из-за моего правительства из лицемерных бандитов мне стыдно быть американцем. Я выхожу из вашего вьетнамского похода за смертью".
Недостающее Звено говорит: "Мы отдадим тебя за измену под военно-полевой суд. Мы тебе охереть какую вечную сладкую жизнь тут устроим, милый. Мы одной бюрократией тебя до смерти замучаем".
– Шел бы ты с глаз моих долой, лошара жалкий. Что ты можешь? – во Вьетнам зашлешь?
Недостающее Звено попыхивает сигаретой, окутавшись клубами дыма.
Серф-Нацик открывает окно.
Недостающее Звено говорит: "Хорош меня морозить. Задолбал уже, вечно окна открываешь".
Серф-Нацик говорит: "Хорош меня травить. У меня из-за тебя рак будет".
– Да у меня с пониженным содержанием смол!
– Я дыма не люблю, – говорит Серф-Нацик. – Воняет.
Недостающее звено выпускает дым.
Серф-Нацик говорит: "Покажи-ка ему".
– Не буду, – говорит Недостающее Звено. – Не хочу показывать. Он мне не нравится.
Серф-Нацик говорит: "Давай, показывай. Я есть хочу".
Недостающее Звено ворчит: "Ага, я типа тоже есть хочу". Он вытаскивает какие-то бумаги из внутреннего кармана пальто и отдает их мне. Бумаги – ксерокопии газетных вырезок из полудюжины известных газет. Заголовки: "Рядовой морской пехоты в плену", "Под пытками Вьетконга", "Жертва промывания мозгов", "Героя войны уделали по восьмой статье". На одной из вырезок – фотография, на которой я с гордостью принимаю "Серебряную звезду". Некий большой генерал, которого я в жизни не видел, пришпиливает медаль мне на грудь. Заголовок: "Джайрин, герой, вернувшийся из плена, получает медаль за доблесть".
