А сегодня отец мой мертв, и время течет, оставляя его все дальше позади. А я за это время сам кучу змей разворошил, в земле их полным-полно, такая выпала мне служба, и мне ее тащить.
Однако, касаясь могильного камня, я думаю: а, может, отец знает, что я здесь? А если знает – гордится ли мной? Мне еще и двадцати одного года нет, а я уже убил больше людей, чем Билли Кид.
– Жизнь, – говорю я, прежде чем уйти. – Вот чему у тебя я научился.
* * *
Почти уже на закате, когда начинают петь сверчки, я подхожу к дому, уставший от ходьбы – целый день по лесам бродил.
Не вылезая из формы, надеваю грязный "стетсон". Забираю свою цивильную сумку.
Обри подвезет меня до автобусной станции в черном пикапе "Форд". У пикапа широченные колеса с хромированными ободами.
Когда мы отъезжаем от дома, в котором я родился, я не оглядываюсь на него. Я боюсь. Я боюсь, что сюда полетят снаряды и раскидают разрывами древние бревна. Мне страшно, что штурмовики "Фантом" забасят низко-низко над зеленкой, ударят с бреющего по худосочной несушке во дворе из автоматической пушки и засеют бабулин огород блестящими контейнерами с напалмом, сожгут пугало вместе с кабачками.
Я родился во Вьетнаме, давно уже. Мой родной городок стал мне чужим, как чужая страна. Слишком поздно уже нам с Ванессой осесть где-нибудь в маленьком блиндаже, готовить еду из сухпая, начищать свои M16 и растить новобранцев.
Если я оглянусь, хотя бы на миг, старый дом исчезнет, его проглотит шквал красного огня и дыма.
Я смотрю вперед, строго по курсу. Как сказал мне отец в тот день, когда я уезжал с фермы, чтобы отправиться во Вьетнам: "Как тяжело идти, обрывая корни".
Бледный Блупер возвращается домой.
* * *
Я еду в открытом кузове, с одной стороны Сисси, с другой – лиловый мешок Обри для боулинга. Мы с Сисси придавлены дюжиной картонных коробок, набитых сплющенными ногами пивными банками. Солнце уже зашло, и так холодно, что даже у чугунного пса все причиндалы могут отмерзнуть.
На автобусной станции я прощаюсь с семьей.
Автобусная станция на самом деле представляет собой заправку компании "Шелл" "Стела и О.В.", дом-прицеп, водруженный на шлакоблоки. На поломанном термометре на здоровенной плоской бутылке "Кока-Колы" из ржавого рыжего железа висит картонка с надписью: ЗАКРЫТО.
Обри говорит: "Будь добрым христианином, мальчик мой. Я прощаю тебе все, что ты наделал в прошлый вечер. Наверное, что-то нашло на тебя, что ты так из себя вышел. Надеюсь, все у тебя на Севере получится". Одаряет меня своей тошнотворной приторной улыбкой, но руки не протягивает.
Мать берет Обри под руку и говорит: "Видишь, Джеймс? Все у нас будет хорошо". Она скованно меня приобнимает. "Не лезь никуда. Веди себя хорошо, и все будет нормально. Как устроишься – напиши, чтобы мы знали, где ты есть".
Бабуля обнимает меня и говорит: "Жми до отказа, изо всех лошадиных сил, что бог даровал, Джеймс. Да хранит господь душу твою. Мы все тебя любим".
– И я люблю тебя, Бабуля.
Семья забирается в кабину пикапа, а Сисси все еще меня обнимает. Сисси плачет. Она не говорит ни слова, только целует в обе щеки и протягивает мне подарок в пакете из коричневой бумаги.
Сисси утирает слезы рукавом рубашки и запрыгивает в кузов грузовика.
Черный пикап трогается в путь. Все машут руками. Обри сигналит.
Сисси не прекращает махать мне из кузова грузовика, пока не скрывается из виду.
* * *
Внутри пакета из коричневой бумаги – стеклянная банка из-под компота. В банке из-под компота полным-полно светлячков. Детишки в Алабаме зовут их "жучки-молнии".
Жучки-молнии испускают фосфоресцирующий свет. Ненастоящий свет холоден, желт и по краям тронут зеленым.
Когда я замечаю лобовые огни "Бирмингемского экспресса", взбирающегося в темноте на холм, я откручиваю крышку с мейсонской банки и швыряю ее прочь. Высоко поднимаю банку из-под компота над головой, насколько могу вытянуть руку, как будто я статуя Свободы.
Я шлепаю по банке из-под компота "стетсоном", и сотня фосфоресцирующих точек как взрыв разлетается в ночном небе, они подмигивают как дульные вспышки в зеленке – сотня алабамских жучков-молний, живых, свободных и мерцающих как искры от костра.
