В небольшом жилом комплексе базы было безлюдно, похоже, им мало пользовались. «У-953» была единственной подлодкой, пришвартованной к пирсу. Мои подводники завтракали, сидя на ограждении мостика или прямо на палубе. Завтрак оказался скудным, но и за это мы были благодарны. В полдень мне сообщили, что комендант готов встретиться с нами. Мы собрались на небольшой площадке, и я представил команду довольно упитанному офицеру. Он что-то говорил мне о том, что выбрал это место для службы Отечеству в согласии со своими привычками и семейными обязанностями. Я с негодованием заметил, какую недовольную мину он скорчил на лице, когда инспектировал моих подводников, неопрятных и истощённых после долгого похода. Мы немедленно стали восстанавливать свои силы. Я отвёл «У-953» в сухой док, где её должны были переоснастить. Возвратившись в жилой комплекс, с удовлетворением обнаружил, что старпом позаботился о расселении команды по казармам. Мой чемодан был доставлен в угловую комнату, которая на некоторое время должна была стать моим домом. Я распаковал вещи, отправил часть одежды в стирку и чистку. Затем не без волнения я попытался связаться с родными. Однако телефонная связь с Дармштадтом бездействовала – и это через два месяца после воздушного налёта. Я послал родным телеграмму с просьбой немедленно ответить.
Скоро выяснилось, что восстановление «У-953» займёт восемь-десять недель. Эта новость, означавшая продолжительный отпуск для всей команды, была воспринята как большая милость подводниками, чьё стремление побывать дома, разыскать родных и близких росло с тех пор, как мы прибыли в Норвегию. Поскольку родители не ответили на мою срочную телеграмму, я сам решил выехать как можно раньше домой. Уже собравшись в дорогу, получил из штаба сообщение о том, что у меня забирают главмеха и старпома. С большим сожалением я расстался с главмехом, опытным незаурядным инженером, и испытал ещё большее разочарование, когда на его место мне прислали инертного главмеха с «У-415». Что ещё хуже, на мою лодку получил назначение юный курсант, который вообще понятия не имел о подлодках. Поскольку предусматривалось, что он займёт место старпома, я срочно повысил в должности своего подводника Цимера, хотя тому тоже недоставало опыта. Столь опасная перетряска командного состава лодки требовала решительных действий, но я решил ничего не предпринимать до своего возвращения.
В холодный туманный день в начале ноября я отправился из Любека в Дармштадт через Берлин. Поезд был набит пассажирами с сильным прибалтийским акцентом. Это были беженцы, спасавшиеся от наступавших русских войск. В основном среди них преобладали женщины, дети, старики, одетые в старую поношенную одежду и тащившие с собой жалкий скарб. Дрожа от холода, они стояли рядом со своими ящиками, узлами, саквояжами. Из купе в купе распространялись тревожные новости и слухи. Восточный фронт быстро двигался на запад, над Кенигсбергом нависла смертельная опасность. И почти так же быстро двигался на восток Западный фронт.
Стоя в проходе вагона и погрузившись в невесёлые размышления, я глядел в окно. В ногах лежал чемодан с подарками для родителей и Труди. За окном мелькал безрадостный серый пейзаж. Со временем виды монотонных северногерманских равнин все чаще сменялись развалинами с почерневшими стенами, воронками, грудами обломков и полуразрушенных дымовых труб. Затем появились руины разрушенных городских кварталов. Мы прибыли в Берлин.
Повсюду откуда-то бежали люди. Вокзал был забит тысячами пассажиров. Женщины, одетые в форму Красного Креста, раздавали еду и какую-то чёрную бурду, которую они называли кофе. Худенькие юные пехотинцы с тяжёлой ношей из ружей и вещмешков, в потёртой залатанной форме тащились по вокзалу, как старики. Я протиснулся с багажом сквозь плотную толпу людей на платформе и направился к Ангальтскому вокзалу. Поездка в метро избавила меня от переживаний по поводу обширных разрушений в городе, однако и под землёй я видел порушенные судьбы людей. В метро обитали тысячи бездомных, измождённых женщин и детей, сбитых с толку солдат, торопившихся в разорённые дома или на разваливавшийся фронт. Их лица были отмечены печатью нужды, голода, бессонницы, безразличия и отрешённости.
Наступила ночь, когда затемнённый поезд оставил позади разорённый Берлин и под пронзительный гудок устремился на юг, лязгая колёсами. В поезде я как мог убивал время. Курил, думал и мечтал. По моим подсчётам, я должен был быть дома – если не в Дармштадте, то на фабрике своего отца – в полдень следующего дня при условии, что не случится никаких неожиданностей.
Час ночи. Место в купе напротив заняла девушка в форме люфтваффе и стала проявлять ко мне более чем поверхностный интерес. Чтобы избавиться от её навязчивого любопытства, я вышел в коридор и закурил сигарету. Однако через несколько секунд девушка последовала за мной.
– Вы не брат Труди? – спросила она неуверенным голосом.
Нехотя я ответил:
– Нет, девушка, вы, должно быть, ошиблись.
– Простите, – извинилась она, – но вы очень похожи на него. Понимаете, она моя подруга, брат её служит во флоте, сходство поразительное.
После этого я сдался:
– Ладно, признаюсь, я брат Труди. А вы кто? Она улыбнулась, память её не подвела.
– Вы меня не узнаете? Я Клара Эхингер, одноклассница Труди. Может быть, самая близкая её подруга.
Нет, я не узнал эту девушку. Ведь она была тогда ещё маленькой девочкой, а я уже пятнадцатилетним юнцом. С тех пор прошло десять лет – целая жизнь. Теперь, когда она была рядом, я был рад возможности скоротать время поездки приятными воспоминаниями о счастливой юности. Мы говорили о школьных годах и обсуждали давно забытые эпизоды. Она действительно была ближайшей подругой моей сестры, когда мы жили около озера Констанца. Клара сказала, что ей всегда нравились мои родители, а большая статья о них в местной газете написана великолепно.
Внезапно спазмы сжали мне горло.
– – О какой статье вы говорите?
Её глаза расширились, а рот перекосило от ужаса.
– Вы не знаете? – изумилась она. – Нет, вы, конечно, не знаете!
Клара закрыла лицо руками. Больше она ничего не хотела мне рассказывать. Всё вокруг закружилось, сначала медленно, затем быстрее. Словно большое колесо принялось вращаться по инерции. Я слышал, как девушка продолжала говорить сквозь слёзы:
– О, простите меня, Труди и ваши родители погибли во время воздушного налёта на Дармштадт два месяца назад.
Испытывая головокружение, я опёрся на стенку купе, чтобы подняться и выпрямиться. Перед глазами проплывали окно, стенка, люди. Я сжал зубы и сдержал слёзы.. Никто не должен видеть меня плачущим. Я прикрыл глаза и сделал глубокий протяжный вздох.
