Двадцатипятилетний молодой человек, написав на Юге несколько замечательных романтических поэм, упрочивших его успех (когда успел?), привозит в деревню и много неоконченного – поэму «Цыганы» и первые главы «Евгения Онегина» – вещи настолько качественно новые, что слава русского Байрона уже его не удовлетворяет.
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды…
Не так всё просто, не так весело было на Юге. В Михайловское он приехал уже другим.
В деревне он заканчивает «Цыган», тут его настигает известие о смерти великого англичанина, после Нового года ему привозят гениальную комедию в стихах Александра Грибоедова «Горе от ума», он воспринимает ее слишком близко к сердцу, откладывает в сторону «Евгения Онегина» и решительно обращает свои помыслы в сторону еще более гениального предшественника – Шекспира. Берется за «трагедию в духе шекспировом» – народную драму «Борис Годунов».
Его по-прежнему напутствуют в письмах старшие любящие друзья, чтоб он не ленился.
«Возведи русскую поэзию на ту ступень между поэзиями всех народов, на которую Петр Великий возвел Россию между державами. Соверши один то, что он совершил один…»
«В доказательство тому приведу и пример: что может быть поэтичественнее Петра? И кто написал его сносно?»
«Ты создан попасть в боги – вперед».
«На всё, что с тобою случилось и что ты сам на себя навлек, у меня один ответ: Поэзия. Ты имеешь не дарование, а гений».
И тут надо отдать должное другому великому юбиляру-1999, создателю термина «мировая литература», которому 250. Какое-то время они жили и творили в одном времени, хотя и в принципиально разном пространстве. Известный всему миру 75-летний «царь поэтов» в Веймарском особняке надиктовывал Эккерману свое отношение к петербургскому наводнению и смерти Байрона в то же время, когда 25-летний никому в мире неведомый ссыльный Пушкин в своей деревенской избушке беседовал о том же самом с малограмотной крепостной Ариной Родионовной. (Теперь это слито в одном юбилее, а тогда вставать на одну доску с Шекспиром, Байроном и Гёте… ну, не безумец ли?)
Любопытно, что, справившись с «Борисом Годуновым», Пушкин пишет «Сцену из Фауста». Любопытно, что, прослышав от русского путешественника, что в России объявился великий поэт, Гёте посылает ему свое перо.
Гёте Пушкина не читал. Впрочем, Пушкин «Фауста» тоже.
Вот мировая литература! Не мировая слава, а мировое пространство – единое поле поэзии (едва ли не той же природы, которой доискивался позднее Эйнштейн в физике).
Вот так, выйдя на мировую дорогу, захотелось Пушкину поскорей оказаться в Петербурге, повидать друзей, без которых очень скучал в своей глуши, почитать им из «Годунова» и «Фауста»…
Но тут заяц ему перебежал дорогу, и, как зрелый здравомыслящий человек, Пушкин остался в деревне. А то бы как раз попал на Сенатскую площадь вместе с друзьями, к которым так стремился, поучаствовал в восстании декабристов и читал бы им свои стихи уже на каторге в Сибири.
Другая, не пушкинская судьба.
Чтобы преодолеть манию величия, есть лишь один способ: стать более великим, чем Шекспир, Петр, Наполеон, Байрон, Гёте, – то есть самим собой.
Так, поэма «Медный всадник» более памятник Петру, чем скульптура Фальконета. И теперь памятник Медный всадник более памятник Пушкину, чем Петру.
Так Пушкин стал Пушкиным.
В Москве, в нашем и впрямь замечательном Кремле, есть два особенно знаменитых объекта: Царь-колокол и Царь-пушка (самые большие в мире). Друг Пушкина, первый наш философ-западник Чаадаев как-то выразился по этому поводу (цитирую по памяти): что это за манера такая хвастаться перед каждым иностранцем колоколом, который ни разу не звонил (он раскололся), и пушкой, которая ни разу не выстрелила.
Фамилия Пушкин, восходящая к слову «пушка», тем не менее уже никем не воспринимается как тяжелая. «Это легкое имя Пушкин!» – воскликнул поэт. В его имени победило другое созвучие «пух, пушок». Лишь власть, достаточно протравив его при жизни, по инерции продолжает отливать Пушкина из пушки, чугунного и бронзового, выстраивая его под государственный символ. Начиная со знаменитой речи Достоевского, заложившего основу идеологизации поэта, через череду его юбилеев 1887-1899-1937-1949-1987-1999 из Пушкина делали то национальный, то имперский, то советский, то демократический.
Между тем он явление моментальное, а не монументальное.
Зачем ты послан был и кто тебя послал,
Земли чудесный посетитель? –,
пишет он в 25 лет в стихотворении большого пафоса и неясного адреса: возможно, Наполеон или Байрон, Петр или он сам… или даже Христос.
Шекспир, Байрон, Гёте… ориентиром его всегда было высокое назначение.
Он его исполнил и продолжает исполнять: поэзия его не окаменела и не обронзовела – его всё еще можно читать как живого. «Цыганы» и «Медный всадник», «Капитанская дочка» и «Пиковая дама» не превзойдены как шедевры всем последующим развитием великой русской литературы. Он всё нам основоположил – романтизм, реализм, принципы авангарда… так, «Евгения Онегина» по формальным признакам можно счесть достижением постмодернизма.
Царь-Пушкин всё еще и палит и звенит.
Если прочесть переписку…
Первое стихотворение представляет собой коллаж из пушкинских, последовательно: «Сожженное письмо», «Желание славы», «Храни меня, мой талисман…», «Андрей Шенье», «К***», «Вакхическая песнь», «19 октября», «Всё в жертву памяти…», «Сцена из Фауста», относимых автором к 1825 году, а также из письма В.А. Жуковскому от 6 октября 1825 года: «…посидим у моря, подождем погоды; я не умру; это невозможно; Бог не захочет, чтоб „Годунов“ со мною уничтожился», – и из стихотворения «Я памятник себе воздвиг…» (1836). При всём старании Пушкин не подчиняется упорному ямбу коллажиста; и наш автор вынужден прибегать к изменению пушкинской последовательности слов и даже редуцированию слогов (желание – желанье), что, конечно, недопустимо в цитировании. Сомнительны и его оправдания в точности датировки наличием «случайного, куцего» сборника под рукой. Желание сделать «разлуку с Воронцовой» сквозным мотивом лирики всего года привело к колебаниям от 1824 до 1827 года.
Окончание работы над «Борисом Годуновым» датируется торжествующим письмом П.А. Вяземскому около 7 ноября 1825 года.
Реалии пушкинской деревенской жизни достаточно относительны. Автор в своем комментарии признается, что ему за его жизнь так и не удалось навестить священное село. Детали его более прослышаны, нежели увидены и, скорее всего, черпаются им из непосредственного опыта собственной деревенской жизни. «Конек был не Бог весть» – может оказаться деталью наиболее точной. Цитирую из комментариев автора: «Поэзия есть поэзия: „Встаем и тотчас на коня, и рысью по полю при первом свете дня; арапники в руках, собаки вслед за нами…“» (возможно, это у соседа было…) или:
