Немного позже я заболела желтухой. Два дня я ничего не могла есть, потом вечером стало плохо, поднялась температура. Наутро было лучше, но я увидела, что вся стала желтого цвета. Я пошла в поликлинику, и на вопрос врача, на что я жалуюсь, сказала: «У меня, наверное, желтуха…» В ответ эта женщина обрушила на меня гневную тираду: взяли люди моду сами себе ставить диагнозы, зачем тогда вообще к врачу идут, если больше него понимают, и т. д. «Доктор, — сказала я, — вы хоть посмотрите на меня». Она наконец подняла на меня глаза и сразу вскочила, стала ощупывать мою печень. И снова начала на меня кричать: как я могла встать с такой болезнью, почему не вызвала врача домой… Мне было велено лежать в постели и не вставать несколько дней.
На следующий день ко мне ввалились почти все мои «бенгалята» и застали меня растрепанной, лежащей в стареньком халате, — мне было очень неловко перед ними. «Что с вами?» — «Воспаление печени: видите, я желтая». — «Лора Борисовна, а мы еще на уроке позавчера заметили, что вы желтая», — сказала Рита. Сережа вдруг рассмеялся своим «бу-а-хо-хо-хо», потом сразу сделал грустное лицо и извинился. В это время вошла мама и встала, облокотившись на подножье моей железной кровати. Она вообще всегда любила присутствовать при всех моих разговорах с подружками, а в этот день, видя, что у нас наступило минутное молчание, решила оживить ситуацию. «Да, Лорэ заболела, — сказала она, — не слушается никогда меня и не кушает как следует. Она пришла из свой работа и вдруг вырвался [в смысле, ее вырвало]. Женя сказала — Лорэ, надо температур померить…» — и дальше в том же духе. Я не знала, куда деваться от стыда, мне захотелось никогда больше не встречаться со своими любимыми студентами. Они сидели и слушали маму с большим интересом. Когда они ушли, я сказала маме, что для студентов я не Лорэ, а Лора Борисовна и что им совершенно не обязательно знать, что я «вырвался». Но мама не поняла, почему я на нее сержусь.
Кажется, в ту же осень арестовали мужа Иры Леню Финкельштейна. Он учился на третьем курсе МАИ и подрабатывал фотографией: ездил по подмосковным деревням и снимал колхозников с семьями. Это очень хорошо оплачивалось, и Леня совершенствовал свое ремесло — продавал на Тишинском рынке один аппарат и покупал новый, лучшей марки, «трофейный», там же покупал из-под полы хорошую заграничную фотобумагу — он уже знал тех парней, у которых можно было купить то, что его интересовало. И вот однажды эти ребята под каким-то вымышленным предлогом попросили Леню взять к себе домой чемодан и подержать его несколько дней у себя. В этом чемодане якобы были фотопленки, бумага и два увеличителя. Леня согласился, а когда он входил с чемоданом в свой подъезд, к нему сзади подошли и положили руку на плечо. В чемодане оказался краденый сахарин, которым спекулировали те парни. Леню судили и приговорили к десяти годам заключения. Года через полтора Ира решила развестись с ним и отдала маленького Толю на попечение Лениным родителям. В то время Ира бросила МГПИИЯ и училась в педагогическом институте на вечернем истфаке, а днем работала там машинисткой. Тетя Меля в то время уже перебралась из Чкалова поближе к Москве (ей было разрешено приблизиться к столице, но оставаться за пределами Московской области), и она поселилась сначала в Петушках, потом переехала еще ближе, в Покров, и работала там счетоводом. Время от времени она тайком приезжала в Москву, чтобы купить себе что-то необходимое вроде резиновых сапог или продуктов, и останавливалась всегда у нас. Тогда были очень строгие правила относительно прописки: всякого приезжего надо было регистрировать в домоуправлении, а если он жил больше трех суток, временно прописывать. Бывали кое-где и ночные проверки: не спит ли где кто-нибудь непрописанный. Наша соседка как-то сказала маме: «Вы смелая женщина, Марга Юльевна. У вас иногда ночует ваша Меля, мы же знаем, кто она такая. Вы не боитесь, что мы заявим на вас в милицию?» Мама ответила: «Нет, я не боюсь. Я верю, что вы все-таки порядочный человек. И вы знаете, что Меля не преступница и не враг народа, ее надо жалеть».
1948 год
Чем дальше идут годы, тем они летят быстрее — впечатления уже не так свежи и глубоки, как в детстве, когда все ново, и часто многое оказывается смазанным в памяти. Наверное, я допускаю много неточностей.
Кажется, именно 1948 год я встречала в мрачной подвальной квартире где-то недалеко от Сущевского вала. Там жила с родителями Людина подружка Нина, и мы одновременно с Новым годом праздновали ее свадьбу с Людиным братом Юрой. Юра был на год моложе сестры, в 1941-м ушел на фронт добровольцем и всю войну прослужил на военном аэродроме, где устанавливал и чинил радиоаппаратуру. Практику он прошел там такую, что, вернувшись из армии, не пошел никуда учиться, а устроился на авиационный завод, где сразу стал очень хорошо зарабатывать.
Он приходил чинить мне радио и научил танцевать модный в то время танец «линду», который многим казался неприличным, а на самом деле был просто необычным и озорным. Нина, невеста Юры, была недурна собой. Она училась в Торфяном институте, а с Людой познакомилась в театральной студии при клубе «Правды». Там она играла главные роли в спектаклях и даже давала сольные вечера (помню, например, ее мелодекламацию по «Пиковой даме»). Родители ее были малограмотны и жили в нищете, но свадьбу сыграли «богатую» — было человек тридцать гостей и обильное угощение. Мы шли туда втроем — я, Люда и ее бывший сосед Дима. По дороге думали, как лучше поздравить новобрачных. У Димы оказался прекрасный голос, и мы решили спеть. Общими усилиями мы вспомнили слова всех трех куплетов эпиталамы из оперы «Нерон» Рубинштейна и орали ее во всю глотку, на удивление прохожим. Позже, за столом, когда настала наша очередь поздравлять, мы встали и торжественно начали: «Пою тебя, бог Гименей…» и так далее. Но, когда мы дошли до слов «Слава и хвала Ни-и-не и Юре», то Дима, то ли под влиянием уже выпитого вина, то ли по рассеянности, вдруг переключился на «Князя Игоря» и грянул своим прекрасным басом: «Слава князьям нашим, слава, слава, сла-а-ава!» И мы почему-то тоже сразу уверенно подхватили, будто так и полагалось.
Люда давно забросила скрипку и года три занималась танцами, выступала в танцевальном ансамбле при клубе МИДа (она работала в Бюробине[67]) и одновременно ходила в драматическую студию Дома культуры «Правда», но к актерскому искусству у нее данных не было совсем, к тому же она довольно сильно заикалась. Зато через эту студию она нашла себе мужа: еще до конца войны руководитель студии дал ей фронтовой адрес своего племенника, молодого врача, и они переписывались. После войны Сергей Л. приехал. Он оказался очень интересным внешне и широко образованным молодым человеком, и они с Людой сразу же расписались. Свадьбы не устраивали, и Сергей вскоре опять уехал — какие-то дела у него были в Риге. Он начал писать диссертацию и собирался быстро сдать кандидатский минимум. У меня с ним сразу возникла взаимная симпатия, и мы переписывались. Письма его были очень интересные, живые, блещущие эрудицией и остроумием. Я их, разумеется, все давала читать Люде, она находила, что они интереснее и длиннее адресованных ей, находила это с некоторой обидой в голосе, хотя вообще-то уверяла, что Сергей ей не подошел и она с ним разведется. Что и сделала в конце года. А пока она завела у себя кружок: я, она, студент Юра из пединститута, землемер Толя Алов, очень хорошо знавший поэзию не из школьной программы и влюбленный в актрису Тарасову (позже — в Вертинского), был еще кто-то, кого забыла. Целью наших собраний (всегда в тесной комнатушке Люды на Садовой-Самотечной) было знакомство с нашим творчеством. Так, Юра приносил на наш суд свои рисунки и карикатуры, Толя пел, мы читали стихи — свои и известных поэтов. Продержался наш кружок недолго, да и собирались мы не каждую неделю, как было задумано. И только Толя Алов еще долго после этого изредка вечером заглядывал ко мне. Он пил у нас чай и с удовольствием играл с мамой в шахматы. Со мной он делился своими увлеченьями, всегда неудачными, он вообще был какой-то надломленный, и мне казалось, что после разговоров со мной ему делалось легче на душе — он видел, что я его понимаю. Однажды он даже попросил у меня автограф, и мне пришлось, чтобы ублажить его, расписаться после известных актеров и актрис в его специальной книжечке. В другой раз он рассказывал мне, как пробовал курить опиум. После 1950 года он совсем исчез из нашего поля зрения. От кого-то Люда потом услышала, что он уехал в Сибирь и женился там на женщине старше его, тоже геодезисте.
