22
Или:
…передо мной
Блестит надменный, глупый свет
С своей красивой пустотой!
[1830]
Как, например, «Два великана», «Парус», «Опять народные витии», «Умирающий гладиатор», «Русалка», «Еврейская мелодия», «Ветка Палестины».
«Казначейша» была, кажется, набросана еще в Москве в 1830 году.
Эти строфы были затем перенесены Лермонтовым в знаменитое стихотворение «Памяти А. И. Одоевского».
«Маскарад» написан Лермонтовым в двух редакциях. Вторая редакция возникла совершенно случайно, в угоду цензуре, которая не пропускала первую редакцию на сцену. Как вынужденная случайность, вторая редакция может быть совсем обойдена.
В стихотворениях Лермонтова эта резкая нота не новая. Еще в юношеских его стихах встречались строфы с очень откровенным общественно-политическим смыслом. Попадаются они и в стихотворениях позднейшего периода, даже такого веселого, каким были годы юнкерской жизни.
Так, например, в поэме «Сашка» есть строки, по смыслу близко подходящие к заключительным словам стихотворения «На смерть Пушкина». Поэт говорит в этих строках о тех людях, которые трудятся, «как глупая овца, в рядах дворянства с рабским униженьем» и «прикрыв мундиром сердце подлеца», ищут чинов, «мирясь с людским презреньем» («Сашка», I, CXLVI).
Недавно было восстановлено одно, в отрывке сохранившееся, стихотворение Лермонтова, в котором речь шла также о льстецах, стоящих вокруг трона. Стихотворение должно быть отнесено, кажется, к 1836 году:
И день настал, и истощилось
Долготерпение судьбы,
И море шумно ополчилось
На миг решительной борьбы,
И быстро поднялися волны,
Сначала мрачны и безмолвны.
И царь смотрел; и окружен
Толпой льстецов, смеялся он;
И царедворцы говорили:
«Не бойся, царь… мы здесь… Вели,
Чтоб берега твоей земли
Стихию злую отразили,
Ты знаешь, царь, к борьбе такой
Привык гранитный город твой».
И гордо царь махнул рукою
И раздался его приказ.
Вот ждет, довольный сам собою,
Что море спрячется как раз.
Дружины вольные не внемлют,
Встают, ревут, дворец объемлют…
Он понял, что прошла пора,
Когда мгновенный визг ядра
Лишь над толпою прокатился
И рой мятежных разогнал;
И тут-то царь затрепетал,
И к царедворцам обратился…
Но пуст и мрачен был дворец
И ждет один он свой конец.
И гордо он на крышу входит
Столетних, царственных палат,
И сокрушенный взор возводит
На свой великий пышный град…
…………………………………………………
«Два Великана» 1832. Ср.: «Сашка, I, 7»:
Москва! Москва!..
………………………………………… …………
Напрасно думал чуждый властелин
С тобой, столетним русским великаном,
Померяться главою и – обманом
Тебя низвергнуть. Тщетно поражал
Тебя пришлец: ты вздрогнул – он упал!
Вселенная замолкла…
Он умел также писать удивительные женские портреты. Портреты графини А. К. Воронцовой-Дашковой и княгини М. А. Щербатовой – уники словесной портретной живописи:
Как мальчик кудрявый резва,
Нарядна, как бабочка летом;
Значенья пустого слова
В устах ее полны приветом.
Ей нравиться долго нельзя:
Как цепь ей несносна привычка,
Она ускользнет, как змея,
Порхнет и умчится, как птичка.
Таит молодое чело
По воле – и радость и горе.
В глазах – как на небе светло,
В душе ее тёмно, как в море!
То истиной дышит в ней все,
То все в ней притворно и ложно!
Понять невозможно ее,
Зато не любить невозможно.
[ «К портрету графини Воронцовой-Дашковой», 1840]
На светские цепи,
На блеск упоительный бала
Цветущие степи
Украйны она променяла,
Но юга родного
На ней сохранилась примета
Среди ледяного,
Среди беспощадного света.
Как ночи Украйны,
В мерцании звезд незакатных,
Исполнены тайны
Слова ее уст ароматных,
Прозрачны и сини,
Как небо тех стран, ее глазки;
Как ветер пустыни
И нежат и жгут ее ласки.
И зреющей сливы
Румянец на щечках пушистых
И солнца отливы
Играют в кудрях золотистых.
И следуя строго
Печальной отчизны примеру,
В надежду на Бога
Хранит она детскую веру.
Как племя родное,
У чуждых опоры не просит,
И в гордом покое
Насмешку и зло переносит;
От дерзкого взора
В ней страсти не вспыхнут пожаром,
Полюбит не скоро,
Зато не разлюбит уж даром.
[ «М. А. Щербатовой», 1840]
«Сосед», 1837; «Соседка», 1840; «Пленный рыцарь», 1840:
Молча сижу под окошком темницы;
Синее небо отсюда мне видно:
В небе играют всё вольные птицы;
Глядя на них, мне и больно и стыдно.
Нет на устах моих грешной молитвы,
Нету ни песни во славу любезной:
Помню я только старинные битвы,
Меч мой тяжелый да панцирь железный.
В каменный панцирь я ныне закован,
Каменный шлем мою голову давит,
Щит мой от стрел и меча заколдован,
Конь мой бежит, и никто им не правит.
Быстрое время – мой конь неизменный,
Шлема забрало – решетка бойницы,
Каменный панцирь – высокие стены,
Щит мой – чугунные двери темницы.
Мчись же быстрее, летучее время!
Душно под новой бронею мне стало!
Смерть, как приедем, подержит мне стремя;
Слезу и сдерну с лица я забрало.
Т. е. французам, которые на словах ополчились против России за поляков.
Лермонтов собирался даже написать целую поэму из древнехристианской жизни, как это видно по отрывку: «Это случилось в последние годы могучего Рима», 1841.
Любопытно, что Пушкин не отмечен.
В повести есть ценные строки, в которых нетрудно узнать страничку из автобиографии.
«[Саша] разлюбил игрушки и начал мечтать. Шести лет уже он заглядывался на закат, усеянный румяными облаками, и непонятно-сладостное чувство уже волновало его душу, когда полный месяц светил в окно на его детскую кроватку. Ему хотелось, чтоб кто-нибудь его приласкал, поцеловал, приголубил, но у старой няньки руки были такие жесткие! Отец им вовсе не занимался, хозяйничал и ездил на охоту. Саша был преизбалованный, пресвоевольный ребенок. Он семи лет умел уже прикрикнуть на непослушного лакея. Приняв гордый вид, он умел с презреньем улыбнуться на низкую лесть толстой ключницы. Между тем природная всем склонность к разрушению развивалась в нем необыкновенно. В саду он то и дело ломал кусты и срывал лучшие цветы, усыпая ими дорожки. Он с истинным удовольствием давил несчастную муху и радовался, когда брошенный им камень сбивал с ног бедную курицу. Бог знает, какое направление принял бы его характер, если б не пришла на помощь корь, болезнь опасная в его возрасте. Его спасли от смерти, но тяжелый недуг оставил его в совершенном расслаблении: он не мог ходить, не мог приподнять ложки… Болезнь эта имела важные следствия и странное влияние на ум и характер Саши: он выучился думать. Лишенный возможности развлекаться обыкновенными забавами детей, он начал искать их в самом себе. Воображение стало для него новой игрушкой. Недаром учат детей, что с огнем играть не должно. Но увы! Никто и не подозревал в Саше этого скрытого огня, а между тем он обхватил все существо бедного ребенка. В продолжение мучительных бессонниц, задыхаясь между горячих подушек, он уже привыкал побеждать страданья тела, увлекаясь грезами души. Он воображал себя волжским разбойником среди синих и студеных волн, в тени дремучих лесов, в шуме битв, в ночных наездах, при звуке песен, под свистом волжской бури. Вероятно, что раннее развитие умственных способностей немало помешало его выздоровлению».
