писал ли что до «Бедных людей» или это был его первый опыт. Нет, стихов он не писал, то есть писал, но только шуточные. А серьезно никогда не мог. До «Бедных людей» он ничего оригинального не написал, а начал с того, что переводил романы, которые ему нравились, романы Бальзака…
Он восхищался Бальзаком и, услышав, что я ничего, кроме «Eugenie Grandet», не читала, сказал мне непременно прочесть «Le pere Goriot», «Les parents pauvres» и «Un grand homme de province a Paris» («Евгения Гранде», «Отец Горио», «Бедные люди», «Утраченные иллюзии». — В. Р.).
— Прочтите это. Если понравится, я вам еще укажу и скажу, что в них хорошо. Я спросила его, как он находит Золя по сравнению с Бальзаком. Он сказал, что из всего написанного Золя он прочел только два романа — «Nana» и «La fortune des Rougons» («Нана», «Карьера Ругонов»), а больше решил не читать, потому что скучно. И так подробно и такие ненужные подробности…
— Так что Бальзака вы ставите выше?
— Неизмеримо. Он и умней и интересней.
— Ну, а кого вы ставите выше, Бальзака или себя?
Достоевский не усмехнулся моей простоте и, подумав секунду, сказал:
— Каждый из нас дорог только в той мере, в какой он принес в литературу что-нибудь свое, что-нибудь оригинальное. В этом все. А сравнивать нас я не могу. Думаю, что у каждого есть свои заслуги.
Мне хотелось спросить, что он скажет о Толстом, но так как уже заговорили о французах, то помянули Флобера, Гонкуров и Доде, из которых он читал и ценил первого, кажется, впрочем, за один только роман.
О Толстом он выразился:
— Это сила! И талант удивительный. Он не все еще сказал. Затем он заговорил о писателях и о писательстве вообще. К сожалению, точных слов его я тогда не записала. Но, сколько помню, он говорил, что жизнь нашего общества несомненно в будущем изменится, мы шагнем вперед (народ толкнет нас на этот шаг); идеалы наши вырастут, грехи наши опротивеют нам, мы будем краснеть перед тем, чем теперь шутим и развлекаемся. И в какой мере изменится жизнь, изменится и литература. В свое время явятся и выразители этой новой жизни, нужды нет, что сейчас не слышно о молодых талантах.
Мысли долговечнее нас, и надо думать, что — сознательно или бессознательно — одно поколение продолжает работу другого. Свет не погаснет и т. д. Но говорил он все это, конечно, гораздо лучше, живее и интереснее. Прощаясь, он пожал мне руку и сказал:
— Вот вы прочтете «Le pere Goriot», и мы тогда потолкуем…» [126]
Гавриил Андреевич Русанов (1846–1907) [127]
Из воспоминаний «Поездка в Ясную Поляну»
24–25 августа 1883 г.
Г. А. Русанов с внуком
«Разговор наш… коснулся, между прочим, Достоевского.
— «Записки из мертвого дома» — прекрасная вещь, но остальные произведения Достоевского я не ставлю высоко. Мне указывают на отдельные места. Действительно, отдельные места прекрасны, но в общем, в общем — это ужасно! Какой-то выделанный слог, постоянная погоня за отысканием новых характеров, и характеры эти только намеченные. Вообще Достоевский говорит, говорит, и в конце концов остается какой-то туман над тем, что он хотел доказать. У него какое-то странное смешение высокого христианского учения с проповедованием войны и преклонением перед государством, правительством и попами.
— «Братья Карамазовы» вы читали?
— Не мог дочитать.
— Недостаток этого романа, — сказал я, — тот, что все действующие лица, начиная с пятнадцатилетней девочки, говорят одним языком, языком самого автора.
— Мало того, что они говорят языком автора, они говорят каким-то натянутым, деланным языком, высказывают мысли самого автора.
— Но «Преступление и наказание»? Это его лучший роман. Что вы о нем скажете?
— «Преступление и наказание»? Да, лучший. Но вы прочтите несколько глав с начала, и вы узнаете все последующее, весь роман. Дальше рассказывается и повторяется то, что вами было прочитано в первых главах… Михайловский правду писал тогда о Достоевском…
— В статье «Жестокий талант»?
— Да, и в этой статье, и в той, которую написал он после похорон Достоевского… Вот посмотрим, что напишет Страхов. Ему поручено составить биографию Достоевского, и она уже готова.
— Читали вы статью Михайловского о вас, напечатанную в 1875 году, под заглавием «Десница и шуйца Льва Николаевича»?
— Нет… Не помню, не читал… Вообще Михайловский очень хорошо пишет. Вы читали его «Герои и толпа»? Я с удовольствием прочитал…» [128]
*****
«— Скажите, пожалуйста, Лев Николаевич, в каком возрасте можно дать детям ваше «Детство»?
— Да ни в каком.
— Как ни в каком?!
— По-моему, так. «Детство и отрочество» не думаю, чтобы было полезно детям. Вот «Кавказский пленник», — вдруг особенно оживившись, сказал Толстой, — «Жилин и Костылин» — вот это я люблю. Это дело другое.
«Кавказский пленник» можно дать детям, и они любят его. Хотя это могло бы быть и лучше.
— Чем же?
— Язык можно было бы сгладить несколько, некоторые резкие народные выражения заменить другими, но уж я этого не могу. Я всегда пишу так, — слегка улыбнувшись, сказал Толстой.
— Относительно «Детства и отрочества» я не могу согласиться с вами, — возразил я. — Я читал мнение, которое мне кажется совершенно справедливым, о том, что лучшее чтение для детей — это книги, написанные для взрослых и притом, конечно, истинно художественные.
— Да, это правда.
— И в пример таких полезных для детского чтения книг мне приходилось встречать указание на ваше «Детство и отрочество» и на первую часть «Копперфилда».
Толстой промолчал.
— Наконец я могу сослаться, — продолжал я, — на мнение Достоевского, который на вопрос о том, какие книги следует читать подросткам, сказал, что им следует давать Пушкина, Гоголя, Тургенева и Гончарова, если хотите, говорил он, мои сочинения не думаю, чтобы пригодились, Лев Толстой должен быть прочтен весь.
Толстой улыбнулся и ничего не сказал…» (ТВ С. Т. I. С. 299–300).
*****
«Я (Русанов о себе. — В. Р.), помню, читал у Достоевского, что будто бы Авсеенко пишет для поправки вашей «Анны Карениной», находя, что вы не с достаточным уважением отнеслись к большому свету. Толстой улыбнулся и ничего не сказал» (ТВ С. Т. I. С. 302–303).
*****
«Разговор коснулся Щедрина.
— Вы читали его «Современную идиллию»? — спросил меня Толстой. — Помните суд над пискарями?
— Да, помню, — ответил я, — там хороши еще лоботрясы.
— Это прелестно, — сказал Толстой и при этом привел на память небольшую цитату из Щедрина, в которой говорилось о лоботрясах. — Хорошо он пишет, — закончил Толстой, — и какой оригинальный слог выработался у него.
— Да, — сказал я и потом прибавил: — Такой же в
