медпомощи, а так вынудил их себя лечить. Ну и сломал общий паттерн пребывания здесь. Навязал свою повестку.
С моральной точки зрения было нелегко — давление «козлов» было неожиданно агрессивное. С точки зрения выдержки, силы воли и терпения — этого опасался больше всего — всё прошло отлично. На 146 %. Обнаружил в себе запас силы воли и выдержал всё легко. Задаю себе честный вопрос: мог бы голодать до смерти? И теперь знаю ответ: да, мог бы. С точки зрения чисто физической — тяжело. Реально тяжело. После 18-го дня ходишь еле живой. 22–23-й день прямо чувствуешь — это уже про жизнь и про смерть. Прямо сразу в себе замечаешь меняющийся настрой. В общем, тем, кто голодает вот так вот, по хардкору, — респект.
Однако сразу стало понятно, что большинство голодовок, типа «голодаю на соке с мякотью», — это херня и реально обман. Как и голодовки с инъекциями глюкозы. Мне тут их делали, но это уже 22-й день. Чисто чтобы жизнь поддерживать и способность двигаться. А когда люди с 5–10-го дня колют глюкозу и «витаминки», это не то что обман — всё равно еды нет и тяжело, — но трюк.
Полезный жизненный опыт. Мощнейшее и опасное средство борьбы. Без совершенной необходимости и уверенности в своих силах и правоте этого делать нельзя.
21 октября 2021
Вчера пошёл первый снег. И я решил, что это знак. Я снова должен начать писать.
К снегу мы давно готовы — классические тюремные ватники, шапки-ушанки и зимние сапоги нам выдали ещё несколько недель назад. Мы шлёпали в сапогах по лужам, а меховые шапки были мокрые от дождя и противные на ощупь.
Поэтому, когда после ужина нас вели строем из столовой, несколько человек по очереди сказало: «О, первый снег» — и начало ловить руками еле заметную белую летящую крупу. Хотя разговаривать в строю запрещается.
Я же сразу подумал про эту книгу. Вообще, я часто про неё думаю. Ища знаки и дополнительные причины, чтобы возобновить её. И сразу же в поисках предлога, чтобы отложить работу на недельку. А потом ещё на недельку. А потом с начала месяца.
Вообще-то книга мне очень нужна.
Во-первых, я очень хочу её написать, я сам всё это затеял, и мне вроде как есть что сказать.
Во-вторых, мои агенты очень мягко и вежливо. С полным сочувствием к ситуации. С пониманием обстоятельств. Но всё чаще напоминают о себе.
А агенты мои — Кэти и Сюзанна — очень классные.
Я всегда хотел написать хорошую книгу и мечтал именно о таких агентах. С которыми можно советоваться, дружить, болтать. И говорить всем: «А мой литературный агент…»
И ещё я помню (увы, очень хорошо), как агенты меня связывали с издателями, которые тоже были супер — ровно как я себе и представлял приятнейших издателей, — и все они обязательно спрашивали: «Алексей, вот ты заявил, что вернёшься в Россию. Мы, конечно, admire your courage [24], но там всякое может быть, в вашей России. А что будет с книгой? Как ты её будешь писать?»
А у меня всегда была наготове шутка. «Понимаю, — отвечал я, — что вы говорите courage, ведь вы вежливые люди, а думаете — stupidity [25], но вообще если меня посадят, то вам же лучше. В этом случае у меня точно будет куча времени, чтобы писать». И мы смеялись.
Я ужасно, просто катастрофически ошибался. В «красной зоне», такой, как моя, тебя держат постоянно занятым. Тут не то что писать, тут и читать некогда. Тут ты совершенно не мудрый узник, рядом с которым стопка книг. Тут ты болван в мокрой меховой шапке, который всё время идёт куда-то строем.
Но каковы бы ни были обстоятельства, а уговор есть уговор. И, повторюсь, мне самому эта книга нужна.
Причины три и четыре звучат драматично. И если всё это закончится плохо, то это будет часть, на которую прольётся немного слёз у самых чувствительных читателей («Боже, он это предчувствовал, представляю, каково ему было»). А если всё закончится хорошо, то это будет самая стыдная часть. Можно будет, конечно, подредактировать или вообще выкинуть, но я пообещал себе, что это будет очень честная книга.
Три. Если меня тут всё-таки грохнут, то это будет память обо мне.
Четыре. Опять же, если грохнут, то семья получит гонорар и проценты от продаж. А они, по идее, должны быть. Уж если таинственное покушение химоружием, а потом трагическая смерть в тюрьме не продают книги, то я уж не знаю, что продаёт.
Автора книги убивает злодей-президент — это же мечта отдела маркетинга.
Ну так вот. А ничего не выходит у меня, потому что:
а) времени нет. Это реальная причина, но и отговорка тоже, чего уж там. По полстраницы в день всегда можно писать;
б) всё, что я пишу и храню, либо выношу на встречу с адвокатом, либо с неё — не просто внимательно перечитывается, но и перефотографируется;
в) написанное запросто тупо отнимают. Одну главу, которую я написал в «Матроске» на эмоциях от прилёта, суда и посадки. Чтобы передать её, пришлось разработать целую операцию по обману конвоя, подмене одинаковых, специально купленных тетрадок. Но тогда были суды, и я мог физически что-то передавать. С марта же я людей «с воли» вижу только через стекло и не обладаю правом собственности ни на один предмет. Вторую главу, написанную в тюремной больнице, у меня забрали со словами: «Это надо проверить». И не вернули. Да. Вот просто три месяца говорили: «На следующей неделе, сейчас не работает склад, где это хранится», — а потом, когда я уже взбесился и сказал, что подам в суд, честно ответили: «Мы не можем вернуть, потому что не знаем, где она». Ну, наверное, какие-нибудь ФСБшники забрали.
Это всё сильно демотивировало меня, конечно. Раньше я бы сам сказал: ну изъяли, ну и чего? Сядь и напиши снова. Но писательство (не знаю, как у других, у меня так) работает иначе. Поймал вдохновение-кураж-эмоцию — и само полетело. Пишешь быстро, потому что само выходит, и выходит классно. А потом переписать так же уже не получается.
Ну и главная причина моего писательского кризиса. Что это за книга-то получается? Начал с отравления для затравки, перешёл к биографии. По утверждённому плану должен был продолжать автобиографию с упором на то, как делал проекты и стал тем, кто я есть. А выходит что? Какой-то хаос из кусков и обрывков. Традиционное повествование, а потом тюремный дневник. А я вот ни капельки не хочу, чтобы книга моя
