"Из сегодня, вглядываясь в те тревожные и не очень-то сытые дни, думаю: сколъ загадочна все же эта штука — дарование…?
Обеспеченный им человек как бы заранее обрекается на крутизну и тягости становления. Судьба куда более снисходителъна и покладиста к тем, кто побесцветнее и посерее.
В основе творчества лежит поведение писателя. Он должен соблюдать в поступках величайшую осторожность. Эти слова принадлежат перу Михаила Михайловича Пришвина и запомнились мне навсегда. Убежден также, что они таят в себе сокрытый — узкоцеховой адресованностью — универсализм, то есть практически применимы ко всякому творчеству, если оно, безусловно, натуральное, в самом широком человеческом плане.
Таким образом, я сознательно клоню к тому, чтобы основная пришвинская посылка звучала для всех: в основе творчества лежит поведение человека. Ведь жизнь-то уже сама по себе — творчество. А поведение — образ жизни".
14 апреля. Уже несколько дней я в Костроме, два дня назад приехал на машине. Игорь Дедков в телефонном разговоре очень удивился: приехал просто повидать В. Симакина? В семье Вити для меня какой-то аккумулятор нравственного здоровья. Сегодня весь день гулял по старинному городу.
Написать бы рассказ: Тупиченков — на пенсии. Это бывший глава местной идеологии, с которым мы спорили, когда выходила в театре моя "Гибкая пластинка". Теперь он смиренен, любезен и предупредителен.
4 мая. Пасха. Мы с Валей, как всегда на майские праздники, в Болшево.
Судорожно заканчиваю роман, работы еще на два-три дня. Но, как обычно бывает, в конце пути идешь медленнее и осмотрительнее.
Вчера по телевизору видел концерт БДТ, посвященный 30-летию работы Товстоногова в театре. Еще раз порадовался выступлению Лебедева. Удивительный вид лицедейства.
Актера такого масштаба у нас больше нет. Индивидуальность, рассчитанная на огромные аудитории. Его жест, повторяющий движение лошади, грандиозен. Мне кажется, он мог бы изобразить все.
Выступала приехавшая из Москвы Доронина. Она свой номер построила, как обращение Клеопатры Львовны Мамаевой к племяннику. Необыкновенно хороша, ярка, широка. В ее речи (почти все по Островскому) было много горечи и бесстрашной дерзости. Вот, дескать, и я — не очень-то вы меня в свое время жаловали. Хорош был и маленький Трофимов. Всегда выразителен и интересен. И все же телевизор — это другая стихия. На его экране пропадает театральный актер, делается менее значительным.
А. Гребнев сказал, что вышел номер "Театральной жизни" с моей статьей о Л. Свердловой. Интересовался этой актрисой для московского кино.
Умерли Катаев и Арбузов. Чувство потери, хотя к Арбузову относился спокойно. Какую жизнь выстроил Катаев, как точно и только для себя ее прожил! Об Арбузове хорошо и неказенно в "Литературке" написал Леонид Зорин. В силу своей страстной любви к некрологам выписываю фрагмент. С какой-то печальной ревностью мы всегда читаем некрологи.
"Прощайте, Алексей Николаевич. Вот и настал этот горький час — окончилась Ваша яркая жизнь, омраченная тяжкими последними днями. Добрый и обаятельный сказочник, Вы создали много волшебных сюжетов — к несчастью, у Вашей собственной сказки оказался слишком жестокий финал… Столько лет мы прошагали бок о бок, и колокол нынче звонит по многим — завершилась большая и бо€льшая часть нашей прожитой вместе жизни.
Спасибо Вам за все эти годы. Прощайте, Алексей Николаевич".
Умер еще знаменитый Храпченко. Рассказали два эпизода о нем. В постановлении об опере Мурадели "Великая дружба" был еще один неопубликованный пункт: расходы по постановке оперы отнести за счет председателя Комитета по делам искусств М. Храпченко. Говорят, платил 15 лет. Второй эпизод связан с И. Сталиным. Где-то в Кремлевском дворце во время приема стояли и разговаривали Храпченко и Кафтанов (наука и образование). Бесшумно в своих кавказских сапогах подошел Сталин: "Разговариваете? А вы танцуйте, танцуйте". И вот маленький Храпченко положил руку на талию колосса Кафтанова (я его смутно помню по комитету радиовещания, где он был председателем: лицо какое-то испаханное и огромное, необъятное тело), и двое мужчин поплыли по Георгиевскому залу в вальсе.
11 мая, Обнинск. Несколько дней сижу на даче. Оторванный от мира, от свойственного мне ожидания несчастья я вроде бы спокоен. Тревожит будущее заседание Клуба рассказчика. У меня там что-то вроде бенефиса. В афише сказано примерно так: "Есин против Есина". Секреты мастерства. Как все же будет? Написал ответы на вопросы, которые для "Собеседника" подготовил Геннадий Щвец. Ответы длинноваты, но чувствую, получилось, потому что искренне и резко. Но как удивительно все умеют заставить меня работать на себя. Я ведь эти ответы делать не собирался: все должно было быть делом рук Швеца. Поговорили.
Несколько дней в Обнинск не впускали на машине, не проверив на радиацию. Это после страшной аварии в Чернобыле под Киевом. Впервые чисто академическая опасность — излучение — коснулась нас. В Калужской области в трех районах, говорят, закрыт въезд. Облако из Киева движется в нашем направлении, по тем же слухам в Киеве положение напряженное, город снабжается водой по аварийной системе.
Чернобыльское дело, видимо, станет важной вехой и в нашей внутренней жизни. Во-первых, почему возникла авария? Почему нет второго защитного кожуха? Не наше ли "авось", не наплевательское ли по старинке "с молотком и в рукавицах" привело к трагедии? Не пора ли тряхануть начальников, принимающих "взвешенные", "неторопливые" решения? Пусть каждый отвечает за себя.
И второе; мы впервые вошли в тесную конфронтацию со средствами массовой информации Запада. Здесь возник вопрос о деталях, о широкой гласности, о праве граждан на большую информированность. Неинформированность, закрытость выгодны только чиновникам, втайне строгающих свои дела, а попутно и делишки.
Никак не могу кончить роман. Осталось несколько страниц. Он у меня, видимо, перестоялся.
7 мая, суббота. Обнинск. Во вторник, 12 мая, в "Правде" появилась огромная статья "Дар и душа" Анат. Бочарова. Наконец-то "Правда" написала об "Имитаторе". Кроме чисто литературной ситуации здесь сыграл свою роль и уход из "Правды" Сергея Абрамова, сводившего со мною счеты.
Наиболее ценным для меня в этой статье стал пассаж о художественной особенности повести: "Именно гротескностью, нажимом во многих деталях, ситуациях, репликах вся повесть поднята как бы на градус выше обычного". Приятно, что эту литературную игру Бочаров не только рассмотрел, но и принял.
