– Хорошо, – сказала я. – Только мне это почему-то не надо.
– А мне – так надо, так надо! – закричала Туся. – Какое удивительное в этом рассказе горячее чувство жизни, таинственности жизни, тайны пространства, дали, отрытого поля, тьмы… До жгучести, до счастья.
5/I 60. У Туси желтуха, у нее метастаз, рак печени.
И руки милые сгорят
Под лживый плач органа,
И будет глупый этот сад,
Как асфальтированный ад,
И тщетно буду прятать взгляд
От дыма над поляной.
Когда я одна или говорю с друзьями или с врачами, я понимаю, что казнь совершится, и приговор обжалованию не подлежит. Подходя к Тусиному подъезду, я вижу автобус, похоронный автобус, который скоро будет стоять здесь. Но стоит мне услышать Тусин голос по телефону или увидеть ее – я перестаю верить в приговор. Ее гибкий, полнозвучный голос и смех, умные, зоркие глаза, ее расспросы о близких, пересказы прочитанных книг – живое опровержение надвигающейся смерти.
Возле нее я успокаиваюсь.
Но стоит мне уйти – и я опять знаю, что руки сгорят.
18/II 60. Теперь уже верю и сидя возле. Другое лицо: маленькие глаза, большой рот. Другие руки: большие и худые.
Ей все трудно: говорить, слушать, хотя она по-прежнему ласкова и расспрашивает меня обо мне и моих делах. Ей хочется одного – отвернуться к стене и спать. Я вижу от раза к разу, как она все дальше и дальше уходит от нас. Я под разными предлогами торчу в кухне или в большой комнате и возвращаюсь к ней только тогда, когда она звонит в колокольчик.
Иногда она жалуется:
– Ах, Лидочка, я никуда не гожусь. Завяжите меня узелком и выбросьте в окошко.
– Ах, милый друг, с каждым днем все меньше сил. Путают что-то врачи.
Недавно сказала:
– Мне и Шуре судьба всегда отрезает от одной краюшки. Мне – ей, мне – ей… Надо мне выкарабкиваться, чтобы и она спаслась.
По телефону говорит с трудом. Объяснила мне, что голос упирается в то место живота, где у нее боль.
(«Все-таки оказалось, что главное в жизни – это живот».)
Но видно, что она не теряет надежды. Сегодня приподнялась и долго смотрела в окно.
– Очень хочется на воздух. Чуть только мне станет лучше – поедем за город, к деревьям.
Я сказала, что повезу ее в Переделкино.
– И туда, конечно, я давно хотела побывать в Библиотеке29. Но о чем я мечтаю – это о Коломенском. Я там никогда не была. В первый же хороший день – поедем непременно.
20/II 60.
Гораздо меньше глаз, чем рта,
Уже в лице осталось.
И щедрая улыбка та
Уж возбуждает жалость,
И руки те уже не те,
Что жизнью нас поили,
И правоте и красоте
Пособниками были.
Осиротелые, одни,
Лежат на одеяле,
Как будто ей самой они
Уже чужими стали.
27/II 60. Туся.
Сегодня многое было, наверное, в последний раз, и потому с такою остротой весь день вблизи и вдали от нее работала «память сердца».
Она еще жива, она с нами, она сегодня говорила и со мною, и с Настей, и с Самуилом Яковлевичем, а я уже вспоминаю былое, будто нет ее!
Я к ней собиралась в 12. Но в 10 позвонила Настя: не могу ли я придти раньше, Тусенька просит. Я поехала. Туся сегодня какая-то возбужденная и изнеможденная зараз. Вызвала она меня затем, чтобы попросить съездить в сберкассу на Новослободской и узнать, как перевести деньги в другую сберкассу, поближе к Аэропорту. «Я дала Леле доверенность на получение некоторой суммы денег, а вас хочу попросить добиться перевода: пусть часть денег лежит поближе. А то мне неловко каждый день посылать Настю или друзей с доверенностями в такую даль».
Говорила Туся очень толково и уверенно, а у меня сердце сжалось от этой просьбы: значит, она, бедняга, надеется жить! Иначе она либо вовсе не заботилась бы о деньгах, либо просто поручила кому-нибудь из нас взять все деньги домой…
Спорить я не стала, а отправилась в сберкассу на Новослободскую.
В троллейбусе я все время плакала. Стыдно было перед людьми. Весь район Сущевской улицы более для меня связан с Тусей, чем Аэропорт. Вот проходной двор их дома, через который я ходила в аптеку за кислородом для Евгении Самойловны, а Тусенька глядела в окно: не иду ли я. Да и вместе мы здесь сколько раз ходили в аптеку. Вот остановка троллейбуса, где меня ночью однажды, когда я возвращалась от Туси, переехал велосипедист. И в сберкассу эту мы с ней ездили еще не так давно вместе. Вот ее остановка метро. И всегда все это для меня до самой смерти будет ее, а ее не будет.
Я взяла бланки и поехала обратно. Прежде чем войти к ней, вымыла физиономию в ванной. (Тусенька ведь не плакала, когда входила к Евгении Самойловне после смерти Соломона Марковича.) За этот час, что меня не было, она переменилась. Как-то устала, поникла, не полусидит, а глубоко лежит в подушках, и говорит с трудом. Она посмотрела на меня как-то издали, и сначала даже ничего не спросила, и только потом припомнила свое поручение. Приподнялась, попробовала прочитать бланки. Ничего не поняла и сразу устала. Велела мне самой все заполнить и дать ей подписать.
Я заполнила, сидя за бюро. И вот тут опять началась моя сегодняшняя мука: в последний раз, в последний, я пишу что-то для нее, возле нее, и вытираю перо тряпочкой, которая хранится под глиняной юбкой ее вятской куколки. Сколько раз она, смеясь, показывала мне, где лежит ее тряпочка, когда мы работали вместе. И больше никогда мы не будем работать вместе! Это сверкающее, без пылинки, бюро, со всеми ящиками, куколками, коробочками – бумага для машинки в левом верхнем, почтовая в правом нижнем – все оно как будто ее дом, обдуманный, обжитый, трудовой и нарядный. И в этом доме, где было подарено мне столько мыслей, исправлено столько моих страниц, я вытираю перо в последний раз.
В последний раз сегодня Тусенька сидела за своим бюро. Я хотела было подать ей бланки на подпись в постель, но сообразила, что, лежа, она подпишется не так, как обычно. Я помогла ей подняться, надела ей на босые ноги маленькие ее туфельки и почти перенесла в кресло перед бюро. «Где писать? Здесь? Я что-то не разберу», – говорила Туся, еле держа голову.
Я уложила ее обратно, и она сразу закрыла глаза.
28/II 60. Она сидит, я пою ее чаем с ложечки. Слабенькая, еле держит голову. Я одной рукой пою, а другой поддерживаю спину.
Проглотила две ложечки, взглянула на меня:
– Вот так, Лидочка, и бывает. Так и бывает…
И махнула рукой.
Очень долго спала; проснулась бодрее. Лежит и улыбается.
– Вы что, Туся?
– Лидочка, я все думаю, откуда берется столько лиц, образов, происшествий, интересных картинок… Где они производятся, откуда ко мне приходят?
– Во сне?
– Нет, все время.
