Правда, сейчас ее портит выражение какой-то брезгливости, какого-то досадного раздражения. Она чуть морщит свой хорошенький носик и с неприязнью роняет:
— Садитесь, Фёдорова.
Я сажусь на стул против нее. Нас разделяет стол. Она берет бумагу — протокол допроса — и начинает заполнять: фамилия, имя, отчество, год рождения, место рождения…
Наконец, все графы заполнены, и она довольно долго с нескрываемой неприязнью и брезгливостью смотрит на меня с таким выражением, словно ей предстоит копаться в грязном белье. Но работа есть работа, и она приступает:
— Вы знаете, за что вы арестованы, Фёдорова?
— Нет, не знаю, я уверена, что это чистое недоразумение, и я прошу, товарищ следователь, разобраться как можно скорее, у меня мать, дети, и на работе никого… — не очень связно, волнуясь и спеша, объясняю я.
— Я вам не товарищ! — резко прерывает меня следовательница. — Это у вас там, в подвале, товарищи! А я вам не товарищ!
Я обалдеваю. В каком подвале? Я же не сижу в «подвале» — моя камера высоко. И какие «товарищи», когда я сижу в одиночке — или она не знает?!
Позже я узнаю, что она — «гражданин следователь». Все, кто не зэ-ка — граждане.
— Так за что же вы арестованы, Фёдорова?
Ах, если бы я знала, за что! Я ждала, что это мне скажет следователь, а она спрашивает у меня! Ведь я сама себе тысячу раз задавала этот вопрос. Сама придумывала всевозможные небылицы, но ничего подходящего так и не придумала.
Разговоры с Юрой Ефимовым? («вот за такие разговоры они и были арестованы»). Нет, не может быть. Наши разговоры были совершенно «домашними», ну, скорей уж «философскими», но никак не «политическими». И кроме того, у нас же не было никакой «группы», никакой компании — все наши разговоры мы вели только вдвоем, между собой. Нет, не может быть.
Вот, разве Артэк?..
— Может быть, это из-за истории с Артэком — неуверенно говорю я и пытаюсь рассказать ей, как все это было. В ожидании вызова на допрос я вспоминала эту историю снова и снова во всех подробностях и теперь готова была рассказать её следовательнице.
Артэк в те годы был уже не просто известным детским оздоровительным лагерем на Южном берегу Крыма, а символом «заботы» Советской власти о детях, правда не о всех, а только о «лучших из лучших».
Я уже была начинающей детской писательницей и журналисткой. Несколько книжек для детей имелось в моем «багаже», и редакторы сулили мне «будущее».
Может быть, так оно и случилось бы, не приди мне в голову шальная мысль написать книгу об Артэке.
Начинающей писательнице ничего не стоило получить в ЦК комсомола бумажку в Артэк с просьбой принять меня и «создать условия», — каждая книга об Артэке — лишняя пропаганда достижений Социалистического строя!
Приехала я в Артэк весной 1934 года с моим пятилетним сынишкой Славкой и двоюродным братом Юрой Соколовым, с которым я была очень дружна (тоже будущим героем моего «дела»). Юра тогда нигде не работал и готовился к поступлению в МЭИТ.
В Артэке меня встретили без особого энтузиазма. Мне предложили место в общежитии, от которого я отказалась, попросив взамен палатку.
Палатку мы с Юркой поставили у самого подножия Аю-Дага, на высоком скалистом берегу с кусочком каменистого пляжа у воды.
Старшим пионервожатым — лицом в лагере, много значительней, чем директор, в тот год в Артэке был некто Саша Буланов. — представитель ЦК комсомола. Как потом я узнала, он сам собирался писать книгу об Артэке и навязавшийся «конкурент» был ему, конечно, ни к чему.
Если бы я узнала об этом раньше, возможно, у меня хватило бы ума не оставаться в Артэке. Но к тому времени, когда я узнала, я уже обжилась, уезжать не хотелось, и я решила, что даже если с книжкой и не выйдет — как-никак «соперник» из ЦК комсомола — все равно пожить тут, под крылом Аю-Дага, в собственной палатке, в терпентиновой роще — куда как хорошо!
И вот, однажды — событие. В Артэк приезжает сам Молотов! В его честь на стадионе вспыхнуло разом четыре пионерских костра, и весь Артэк продефилировал перед трибунами, показывая чудеса массовой гимнастики с обручами, цветами и факелами. Затем был дан грандиозный концерт. Молотов остался доволен. Он поднялся со своего места и сразу воцарилась мертвая тишина.
— Пионеры и пионерки! — начал Молотов, чуть заикаясь и растягивая слова. Далее он поведал детям, какое у них радостное и счастливое детство, и какое безрадостное и несчастное было у него самого при проклятом царизме.
Позже, когда все отряды были выстроены на линейку к вечернему спуску флага, на специально сколоченную трибунку посреди магнолиевой дорожки снова поднялся Молотов. Тут ему на шею был торжественно повязан пионерский галстук под восторженный рев детей, и преподнесен фотоальбом «Жизнь Артэка».
Молотов, в свою очередь, подарил ребятам велосипед (!), — услужливо подкаченный Сашей Булановым к самой трибунке (я по своей критиканской въедливости подумала: «Интересно, кто же удостоится чести первым прокатиться на молотовском велосипеде? Лучший из лучших? Скорее всего это будет просто экспонат музея — ведь один велосипед на 2000 ребят вроде бы маловато»).
Тут произошла заминка. Как-то надо было закончить церемонию. Один из отрядов проскандировал:
— Ска-жи-те-нам-еще-что-ни-будь!
— Пионеры и пионерки, — снова начал Молотов, — укрепляйте ваше здоровье, ваши мускулы. Если каждый из вас прибавит хотя бы одно кило — это уже хорошо. Веселитесь, разучивайте новые песни и пляски. Если каждый из вас привезет в свой отряд хотя бы одну новую песню — это тоже хорошо.
Я запомнила эту «речь» от слова до слова, ибо именно она послужила началом разоблачения моей «антисоветской сущности».
На другой день, когда я шла с судками за обедом, навстречу мне попался Саша Буланов.
— Сегодня после отбоя собрание, ты знаешь? — деловито спросил он.
— Нет. А о чем будет собрание?
— Будем прорабатывать новые установки товарища Молотова.
— Новые установки? — искренне удивилась я. — Когда же Молотов успел дать новые установки? И какие?
Саша смотрел на меня с не менее искренним удивлением:
— Ты что, на вечерней линейке не была, что ли?
— Была.
— Так не слышала, что ли?
— Того что говорил Молотов? Слышала. Чтобы дети нагуливали килограммы и веселились. Ну и что? Артэк десять лет существует для того, чтобы дети здесь поправлялись, пели, играли и не скучали — разве это «новые установки»?
По Сашиному лицу пробежала целая гамма: удивление, недоумение, недоверие, подозрение и, наконец, просто страх.
