С. А. Толстая начала писать свои воспоминания, которым она сама дала название "Моя жизнь", 24 февраля 1904 года. Она не успела закончить свой обширный труд, хотя продолжала работать над записками и после смерти Толстого в 1910 году; к декабрю 1915 года они охватывали годы с 1844 по 1901 год. Последние девять лет жизни с Толстым остались недописанными.
Ростовых и я зачем-то пришла к нему вниз, в его кабинет, устроенный им в новой пристройке внизу, он весь сиял счастьем. Видно было, что он вполне был доволен своей работой, хотя это бывало редко. Но работа и утомляла его. Иногда нервы его так ослабевали, что, читая некоторые места вслух, он не мог продолжать и плакал. 1870. ЧТЕНИЕ И ЗАНЯТИЯ ЛЬВА НИКОЛАЕВИЧА Когда "Война и мир" совсем была окончена и отпечатана, Лев Николаевич начал обдумывать еще разные работы. Читал он все на свете: то увлекался чтением исторических книг эпохи до Петра I и самого царствования Петра; то читал русские былины, сказки, предания, которые приводили его в восторг. В них он искал сюжет для народной драмы, но воспользовался ими для своих детских четырех книг для чтения. В увлечении Льва Николаевича чтением былин и сказок принимал большое участие Павел Дмитриевич Голохвастов, специально занимавшийся древним русским эпосом и написавший о нем свою книгу31. Желание написать драму из древнерусской или позднейшей исторической эпохи было одно время так сильно, что Лев Николаевич начал усиленно читать Шекспира, Мольера, Гете, Пушкина, изучая формы всяких драматических положений. Вероятно, это разнообразное чтение навело его на определение, что есть поэзия. В его записной книжечке я нашла следующее в 1870 году: "Поэзия есть огонь, загорающийся в душе человека. Огонь этот жжет, греет и освещает. Есть люди, которые чувствуют жар, другие -- теплоту, третьи видят только свет, четвертые и света не видят... Но настоящий поэт сам невольно и с страданием горит и жжет других. И в этом все дело". Приходило ему в голову написать что-либо из жизни Петра Великого, и изобразить тип Меншикова, человека сильного, энергического и из народа. Особенно нравилось Льву Николаевичу, что государственный человек выдвинулся из народа. Любовь Льва Николаевича к народу, высокая оценка, доверие и интерес к русскому народу, как красная нить, проходят и ярко выделяются и во всех произведениях, и во всей жизни Льва Николаевича. 24-го февраля 1870 года Лев Николаевич написал целый листок рассказа из времен Петра I. Большое стечение народа в Троицко-Сергиевской Лавре, стрельцы,-- красивый набросок картины,-- но дальше не пошло. Было написано еще несколько начал времен Петра -- но ни одно из них не развилось в дальнейшее. "Не могу себе представить, и негде достать источников, чтобы ясно изобразить ежедневную жизнь и быт того времени,-- говорил Лев Николаевич. -- Как ели, где спали, что делали женщины, какая посуда, платья и т. д. -- все это неизвестно, а выдумывать нельзя, будет фальшиво"32. В феврале 1870 года Лев Николаевич посетил Фета в деревне Степановке Воронежской губернии, где Фет жил в то время с женой. Он сообщил Аф. Аф. Фету о своем желании написать драму или комедию, но Афанасий Афанасьевич Фет очень отсоветовал Льву Николаевичу писать в этой форме и опять говорил, что сила его в форме эпической и повествовательной. Нравился Льву Николаевичу еще сюжет истории Мировича, желавшего освободить царевича Иоанна, но и этот замысел остался без последствий, хотя он его где-то записал 14-го февраля 1870 года. А чтение истории продолжало увлекать Льва Николаевича. 4-го апреля 1870 года он пишет в своей записной книжечке: "Читаю историю Соловьева. Все, по истории этой, было безобразие в допетровской России... Правительство это такое же безобразное до нашего времени". Еще он записал следующее свое мнение: "Но как же так ряд безобразий произвели великое, единое государство? Уж это одно доказывает, что не правительство производило историю". Чувствуется всегда во мнениях Льва Николаевича, что историю делает народ и величие или ничтожество государства зависит тоже от народа. 1871. МАСКАРАД На другой день был маскарад. Нарядились решительно все, плясали же без исключения -- все. Дядя Костя играл всякие танцы, вальсы, польки, русскую. Толстый Дмитрий Александрович Дьяков прошелся с Леонидом Оболенским русскую и трепак, но запыхался скоро, и его заменила я, тоже в русской пляске. Дети мои были прелестно костюмированы: Таня и Сережа -- напудренные маркиз и маркиза, Илья и маленькая англичанка Кэт, гостившая у нас,-- какими-то фантастическими клоунами. Варя тоже была паяцем, Лиза -- мужиком, Маша Дьякова и я -- русскими бабами, Софеш -- стариком, Николенька Толстой -- старухой и так далее. Но самое поразительное явление были медведи с козой и вожаком. Вожак в лаптях был Дьяков. Один медведь -- дядя Костя, другой -- Николенька, а Лев Николаевич прыгал одетый козой, как молоденький мальчик. Успех был большой. Радовались и дети, и старые, добродушные тетушки, и зрелые мужчины, не говоря уже о молодежи. 1873. ОСТАЛИСЬ В КАЗАНИ В Казани, мимо которой мы должны были плыть на пароходе, Лев Николаевич хотел узнать, прибыла ли посланная с Федором Федоровичем33 наша карета, и пройтись по городу, столь близкому ему по воспоминаниям молодости и жизни в Казани34. Пристали мы в Казани довольно рано утром, и Лев Николаевич меня предупредил с вечера, что во время нашей стоянки он выйдет с парохода и поедет с двумя мальчиками, Сережей и Ильей, узнать о карете. Покормив Петю, одевшись и убравшись в своей женской каюте 1-го класса, внизу, иду я наверх в рубку с девочками, Эмили и Лелей пить кофе. Жду мужчин и мальчиков из мужской каюты. Никого нет, а мы давно уже плывем, отчалив от Казани. Я говорю человеку: -- Доложите графу и мальчикам, чтобы шли кофе пить. -- Да их нет. -- Как нет, где же они? Поищите везде, и в 3-м классе и на палубе. Человек обегал весь пароход, Льва Николаевича и мальчиков не оказалось. -- Они слезли в Казани и не возвращались,-- сказал кто-то. А мы все плывем и плывем. Я в отчаянии. Денег у них нет, все в легких парусиновых одеждах, да и мне жутко одной без Льва Николаевича с малыми детьми. Я бегу к капитану и с слезами в голосе умоляю его вернуться в Казань. "Расходы за дрова и лишнюю топку я беру на себя",-- говорю я. Капитан снял фуражку, почтительно и учтиво поклонился мне и нагнувшись над трубой, громко и спокойно скомандовал: "Задний ход". Пароход, качаясь, начал сворачивать, и мы поплыли назад, к Казани. На пароходе начался кое-где ропот, что для простого смертного не вернулись бы, а для графа вернулись. Плыли мы более получаса. Подъезжаем к пристани, стоит Лев
