Неудивительно, что Алан Томас вскоре стал проводить все вечера и выходные дни с семьей Дарреллов. Он быстро понял, что это незаурядное семейство:
«Я никогда не видел такой безоговорочной щедрости и гостеприимства. Никто из друзей этой семьи не сможет отрицать, что их общество украшало жизнь всех вокруг. Все шесть членов семьи Дарреллов были замечательны сами по себе, а во взаимодействии друг с другом они были еще лучше, чем в отдельности. Раскаты раблезианского хохота, чисто английское остроумие, песни Ларри под аккомпанемент гитары или пианино, яростные споры и оживленные беседы затягивались далеко за полночь. Я чувствовал, что моя жизнь обрела новое измерение».
Лоуренс вспоминает, что именно тогда Маргарет взбунтовалась и отказалась возвращаться в школу, а Лесли «вполголоса напевал, любовно перебирая свою коллекцию ружей». Из Джеральда уже в те дни вырастал выдающийся натуралист. Все ванные в доме были забиты его тритонами и головастиками, а также им подобными созданиями.
«Хотя было трудно сказать, что миссис Даррелл управляла жизнью семьи, — вспоминает Алан, — однако только благодаря ее мягкосердечию, ее забавному, безграничному терпению эта семья оставалась семьей. Она умела смягчать даже самые яростные вспышки ирландского темперамента, я помню, как Джерри возмущался тем, что Ларри, собравшись помыться, вытащил затычку из ванны, где было полным-полно всякой живности. Захлебываясь от невыразимой ярости, подыскивая самое оскорбительное слово в своем словаре, Джерри выкрикнул: «Ты, ты… ты… Ты — ПИСАТЕЛЬ!»
Но Джеральд во многом опирался на бескорыстную и искреннюю поддержку старшего брата: «Когда мне было шесть или семь лет, а Ларри был еще неизвестным писателем, борющимся за признание, он постоянно советовал мне начать писать. Опираясь на его советы, я написал несколько стихотворений, и Ларри с глубоким уважением отнесся к моим виршам, словно они вышли из-под пера Т.С. Элиота. Он всегда бросал свои занятия, чтобы перепечатать мои стихи. Именно на его машинке я впервые увидел свое имя в напечатанном виде».
Незадолго до смерти, когда в живых осталось меньше половины семьи, Джеральд любовно и честно описал свое бурное детство. Дрожащей рукой на желтой бумажной салфетке из ресторана он написал: «Моя семья — это омлет из ярости и смеха, приправленный диковинной любовью, сплав глупости и любви».
Примерно в то же время, когда мама купила Дикси-Лодж, Лоуренс познакомился с Нэнси Майерс, изучавшей искусство в Слейде. Нэнси была немного моложе Ларри. Она очень напоминала Грету Гарбо — высокая, стройная, светловолосая, голубоглазая. Лоуренсу исполнилось двадцать, он вел богемную жизнь в Лондоне — играл на пианино в ночном клубе, писал стихи, работал над своим первым романом и увлеченно читал, став завсегдатаем читального зала Британской библиотеки. «Мое так называемое воспитание было довольно бурным, — вспоминал он. — Я постоянно нарушал спокойствие. Я кутил и распутничал в Лондоне. Я встретил Нэнси, и она была почти такой же. Мы с ней заключили нелепый союз». Вскоре Лоуренс с Нэнси сняли комнату на Гилфорд-стрит возле Расселл-сквер. «Мы много пили и почти умирали. Мы вместе бегали в фотостудию. Это было ужасно. Мы сочиняли надписи для плакатов, создавали короткие рассказы, подрабатывали журналистикой — но мы не собирались продаваться церковникам. Я написал дешевый роман. Продал его — и ситуация изменилась. Я обрел стабильную профессию. Искусство ради зарабатывания денег».
Наконец Лоуренс решил, что Нэнси пора пройти крещение огнем, и познакомил ее со своей семьей. Много лет спустя Нэнси так вспоминала об этом знакомстве:
«Мы взяли машину на уик-энд. Мне очень хотелось познакомиться с этой семьей, потому что Ларри все драматизировал — сумасшедшая мать, ужасные дети, мать-пьяница, пустила на ветер все их состояние, продала все… ужасная, глупая, сумасбродная женщина. Я считала, что все это звучит очень увлекательно, и безумно хотела познакомиться с его семьей.
Дом не отличался особыми архитектурными изысками, но комнаты были просторными и довольно удобными, если можно считать беспорядок удобным. В гостиной стояло несколько простых стульев и диван, полы были покрыты коврами, повсюду валялись разные вещи. Беспорядок царил страшный. Но я помню, что мне понравился этот дом — понравился царящий в нем бедлам, понравились люди, которые жили ради жизни, а не ради порядка в доме. Вы сразу же чувствовали, что эти люди не придерживаются сковывающих их условностей, как все остальные. Они ели в любое время, они кричали друг на друга, не задумываясь. Никто никем не командовал.
Я впервые попала в настоящую семью — в веселую семью. Я впервые смогла сказать, что мне нравится. В этом доме никому не запрещали высказываться. Это стало для меня настоящим открытием. Мне было непривычно слышать, как они свободно обзывают друг друга и отругиваются до последнего. Это было прекрасно! Я сразу же влюбилась в семью Ларри.
В то время Джерри было шесть или семь лет. Он был очень стройным, деликатным, очаровательным мальчиком, напоминавшим Кристофера Робина. Джерри был слишком чувствителен, чтобы ходить в школу. Уже тогда ощущалась напряженность в отношениях между Ларри и Лесли. Ларри безжалостно издевался над братом. Лесли не отличался остроумием, и Ларри мог в любой момент выставить его на посмешище. Ларри пользовался каждым удобным случаем, чтобы посмеяться над Лесли, и тот очень переживал.
Однако мой первый визит закончился катастрофой. В первое же утро Ларри пришел в мою комнату и лег со мной в постель. Затем пришел Джерри и тоже забрался в мою постель. Мы оказались под одеялом втроем, что оказалось не по нраву маме. Она вошла ко мне и сказала, что никогда в жизни не видела ничего более отвратительного. «Разве можно себя так вести! — кричала она. — Убирайтесь, немедленно убирайтесь из моего дома, вы оба! Даю вам пять минут на сборы! Я не позволю развращать Джерри!» Когда мама хотела, она могла быть настоящей трагической актрисой.
Я была смущена и расстроена, но Ларри успокоил меня: «Глупая женщина, она уже все забыла! Поехали. Пройдет день — и она будет рада снова видеть нас. Все это женские глупости. Не будь дурочкой, мама…»
Вот так нас выставили из дома. Но уже следующим вечером или вскорости после этого нас снова пригласили, и мама согласилась закрыть глаза на то, чем мы с Ларри занимались. Она была очень внимательна ко мне. Я ощущала себя гусем среди уток — все вокруг были такими маленькими, а я оказалась тощей верзилой. Но они не могли относиться ко мне лучше. С первого же момента мама стала моей лучшей подругой. Она подумала, что у меня болезненный вид и стала поить меня сливками, кормить бутербродами с маслом и жирным сыром. Она восхитительно готовила, по большей части предпочитая индийские блюда, карри и жаркое…
