Когда горница дополна набивалась гостями, мы с Машей садились на кровати в кухне и прислушивались к веселым голосам и смеху.
Мимо нас мелькали выходившие во двор и возвращавшиеся обратно женщины и мужчины. Они весело смеялись над чем-то, тихо переговаривались. К нам доносились из сеней затаенные вздохи, звуки поцелуев…
Подходил Кудряш, совал нам в руки пряники и конфеты.
— Эх, вы, сиротинушки! — говорил он, наклоняясь и щекоча наши щеки своими пушистыми, мягкими, пахнущими фиксатуаром усами. — Болезные вы мои… Сидят себе помалкивают… Эх-ха!.. Ну, что вы молчите-то?
— А что же мы будем говорить, дядя Кудряш? — спрашивал я.
— Да пошли бы в горницу, посмотрели, как там пляшут, песни б послушали…
— А нам отсюда слышно.
— Ты умеешь в айданчики[4] играть? — говорил он.
— Умею, но их у меня нету.
— Я тебе в следующий раз принесу.
— Не принесешь: забудешь.
— Ей-богу, принесу, — обещал Кудряш и запевал:
Вышел случай очень странный:
Шел парнишка, нес айданы:
«Чик и бук!.. Тала! Арца!
Лампа-дрица! Ца-ца!..»
— Ловко? — хохотал Кудряш и уходил.
Подобные вечеринки обычно тянулись долго, почти до самого рассвета. Мы с Машей, не дождавшись конца, засыпали.
Когда мы просыпались утром, то обнаруживали, что в комнатах всюду валяются окурки, жженые спички, — бумажки от конфет, огрызки пряников и яблок. В горнице, где спит дядя, стоит зеленый мрак от табачного дыма. На столе — страшный беспорядок.
Я убегал во двор, на свой корабль, а Маша принималась за уборку. И когда поднималась с постели Людмила, в комнатах уже все было прибрано, полы вымыты.
— Молодец, Маша! — скупо бросала Людмила, — Молодец! Так и надо. Будь хозяйкой, приучайся… Тебе ведь не на кого надеяться.
Напрасно она это говорила. Девочка и без нее все отлично понимала.
Изредка отец писал нам письма, присылал деньги. Но когда он приедет домой, об этом он не сообщал.
Дядя Никодим уже несколько дней собирался поехать в Усть-Медведицкий монастырь навестить свою сестру Христофору, да все откладывал поездку, — все что-нибудь его задерживало. Но вот наконец он все-таки собрался.
— Ну, завтра еду, — заявил он.
— И я поеду с тобой, — сказал я. — Возьми меня, дядя.
— Тебя? Да что это ты вздумал?..
— Ты свою сестру хочешь проведать, а я свою…
Дядя засмеялся.
— Да, это ты прав, — сказал он. — Сестер надо проведывать. Значит, ты по Олечке соскучился?
— Вот еще, — с пренебрежением промолвил я. — Я никогда ни по ком не скучаю… Просто мне хочется поехать. Возьми!
— А если не соскучился, так зачем тебе ехать? — хитрил дядя, лукаво посматривая на меня. — Я вот соскучился по своей сестре, поэтому и еду к ней.
— Ну, возьми ж, — чуть не со слезами просил я его. — Я ж хочу поехать.
— Ну, если хочешь, — засмеялся дядя, — тогда другое дело. Ладно. Пожалуй, поедем. Подготовься. Только не проспи. Если проспишь — не возьму.
— А я всю ночь не буду спать, — храбро заявил я.
Ночью я и в самом деле спал плохо, боялся, что дядя не разбудит меня. Я то и дело просыпался и смотрел в окно: не рассветает ли? А под утро крепко заснул.
— Капитан! — толкал меня в бок дядя. — А, капитан!.. Отплываем. Слышишь гудок?
Я как угорелый вскочил с кровати и проворно стал одеваться.
— Ты бы все-таки умылся, а? — посоветовал мне дядя. — Освежись. Бодрее будешь чувствовать себя.
Я наскоро умылся и, захватив сверток с пароходом, который я брал с собой, чтоб показать Оле, направился на улицу, где нас ждала подвода.
— Что это у тебя? — поинтересовался дядя.
— Пароход.
— Хочешь подарить Олечке?
— Нет, — покачал я отрицательно головой, — покажу лишь.
— Покажешь. А что ж ты ей в подарок повезешь?
Я опешил. Действительно, что же я повезу в подарок своей маленькой сестричке?.. Я задумался. Везти мне ей было нечего, а пароход отдавать жалко.
— Ничего у меня нету, — пролепетал я уныло.
— Ну, вот, — издевался надо мной дядя, — я-то своей сестре везу подарок, а ты своей — нет, так едешь. Эх, ты!
Я уже готов был заплакать, но дядя утешил меня:
— Ничего. Не беспокойся. У меня есть подарок и для Оли. Мы с тобой вместе его подарим. Скажем, что это наш общий подарок. Ладно?
— Ладно, — согласился я.
На улице, у ворот, нас поджидала парная подвода. Казак-подводчик, сидя в телеге, покуривал. Я его сразу же узнал. Это был тот самый казак, который в прошлый раз отвозил тетку Христофору и Оленьку в монастырь.
Я вскарабкался в телегу и утонул в ароматном сене. Из ворот выскочила Маша и сунула мне узелок.
— Передай Олечке, — сказала она. — Да расцелуй ее за меня хорошенько.
Я промолчал. Чудная эта Маша, как будто она не знает, что целоваться я терпеть не могу.
Было свежее раннее утро. На базах призывно мычала скотина, просясь на пастбище… Кое-где дымились трубы казачьих хат. Причудливые завитушки дыма вязью поднимались к небу…
Когда мы въехали на мост, телега наша так громко загрохотала колесами по доскам, что утки и гуси шарахнулись от моста как ошалелые.
За станицей казаки распахивали поле под зябь. Маленькие казачата, почти такие же, как я, погоняли быков кнутами или, сидя верхом на лошадях, волочили бороны по пашне.
Наше путешествие было полно разнообразных развлечений. Через дорогу перебегали смешные, ожиревшие за лето суслики. А иногда, встряхивая длинными ушами, прыгали зайцы. Один раз мы даже увидели залегшую в придорожном кусте огненно-рыжую лису. Схватив ружье, которое он взял в дорогу у двоюродного своего брата, Кодькиного отца, дядя соскочил с телеги и выстрелил в нее. Лиса, очумело метнув хвостом, исчезла в кустах. Испуганные выстрелом лошади рванули в намет.
— Тпру-у!.. — орал подводчик, натянув вожжи. — Ошалели!
С полверсты, скакали лошади крупным галопом, пока успокоились. Дядя, запыхавшись, догнал нас, ввалился в телегу.
— У-у, устал! — сказал он, вытирая платком вспотевший лоб.
Вечером мы остановились у леска на ночлег. Стреножив лошадей, подводчик пустил их пастись, а сам разжег костер и стал в чайнике кипятить воду.
Мы долго сидели у костра, пили чай. Подводчик рассказывал страшные истории о ведьмах. Я, прижавшись к дяде, слушал казака, а сам озирался: не подкрадывается ли какая-нибудь из них ко мне?.. А потом так, на коленях дяди, и уснул.
…На другое утро мы снова отправились в путь. К вечеру дядя, указывая на далекие, заплывающие синеватой дымкой горы, сказал мне:
