– Командир! – закричал Руди, подбегая ко мне. – Это Иваны!
И он не ошибся. Русские, видимо, прорвали где-то наши позиции и пытались пробиться к дороге, по которой мы двигались.
Пули свистели над головой. Инстинктивно я бросился плашмя на землю и стал отползать к придорожной канаве, одновременно вынимая пистолет из кобуры. «Сейчас кто-то из них бросится на меня», – подумал я, но ничего подобного не произошло.
Я слышал тяжелое прерывистое дыхание лейтенанта, следовавшего за мной. Судя по шуму боя, русские были не далее как в двухстах метрах от нас. Оглянувшись, я увидел, что пленные дружно ползут вслед за нами; лица – застывшие, безжизненные маски. Внезапно я почувствовал себя уверенно и в полной безопасности. Страхи и сомнения улетучились.
Время от времени слышались крики атакующих русских. Мои пленные не издали ни звука, а послушно ползли за мной, грудью прижимаясь к украинской земле. Но вот дорога спустилась в глубокий овраг, и я, с облегчением вздохнув, поднялся на ноги. С противоположной стороны донесся боевой клич контратакующей немецкой пехоты. Она подоспела вовремя.
В кромешной темноте мы прибыли на командный пункт батальона, где я, к своему величайшему неудовольствию, получил приказ отвести пленных дальше в тыл и передать их военной полиции.
И мы продолжили путь, усталые и до крайности измученные, и в конце концов прибыли к лагерю военнопленных. Принимавший колонну толстый фельдфебель наградил увесистым пинком одного из пленников, замешкавшегося с выполнением команды.
– Не торопись! – остановил я его. – Эти бедняги могли бы в два счета разделаться с нами обоими.
И я рассказал фельдфебелю о том, что нам пришлось пережить. Однако в его глазах не отразилось сочувствия. Затем я отдал пленникам весь свой табак, Руди сделал то же самое. И большего я, младший командир, не мог для них сделать. (Через два с половиной года, в марте 1944-го, почти в тех же местах взятые в плен в ходе боев немцы сотнями шли в плен без сопровождения (Березнеговато-Снегиревская и другие операции). – Ред.)
– А знаете ли вы, – начал Руди, когда мы возвращались на передовую, – я уже было приготовился пустить в ход свой автомат… Подумал: если уж нам суждено погибнуть, то стоит прихватить с собой еще кое-кого. Но вы правы: так, как вы поступили, было лучше.
Я промолчал. Этот девятнадцатилетний юнец прибыл на фронт недавно; да он меня и не понял бы, если бы я попытался ему что-то объяснить.
Тогда я и сам не вполне понимал, что творилось в головах военнопленных: почему они повели себя именно так, а не иначе. Ведь там были свои, была свобода и возможность соединиться со своими частями, здесь же – всего лишь два немецких солдата. (Летом 1941 г. многие красноармейцы, сдаваясь в плен, еще питали определенные иллюзии, не понимая, что это война на уничтожение, прежде всего русского народа, расчистка «жизненного пространства» для немцев. – Ред.)
Отчего же они не кинулись бежать? Мы не смогли бы их остановить и даже не пытались бы. В нашем положении мы были бы рады сами остаться в живых.
Однако столь странное поведение пленников объяснялось достаточно просто. Советские власти считали всех побывавших в плену красноармейцев политически неблагонадежными элементами. Ведь даже короткое соприкосновение с врагом, даже мимолетный взгляд по ту сторону железного занавеса мог открыть им глаза, помочь отличить правду от лжи. А это уже опасно! Значит, военно-полевой суд, тюрьма или расстрел.
Допросы могли продолжаться много дней, практически бесконечно. «Каково было обращение? Что интересовало немцев и о чем они выспрашивали? Какое у вас сложилось о них впечатление?» И горе тому бедняге, чьи ответы возбуждали недоверие или казались подозрительными; если он, напуганный арестом, в растерянности допускал неосторожное слово, его ожидала неминуемая смерть.
Как бы глубоко ни проникла в сознание солдата Красной армии постоянно внушавшаяся комиссарами звериная ненависть к врагу, он, однажды оказавшийся волею судьбы живым в плену, больше всего на свете страшился перспективы вновь попасть к своим. Уже сам факт, что он вернулся неистерзанным и физически не надломленным, а в полном здравии, служил бы наглядным свидетельством лживости антинемецкой пропаганды большевиков. Следовательно, было необходимо заклеймить такого солдата определением «предатель». Дескать, только изменник мог вернуться из плена целым и невредимым.
Утром, на рассвете, противник открыл ураганный огонь. Снаряды рвались в сотне метров справа от нас в расположении соседнего батальона, где русские пытались прорваться накануне вечером.
На этот раз первыми на штурм наших позиций устремились танки русских с автоматчиками на броне; непосредственно за ними двигалась конница, затем артиллерия на конной тяге и пехота. Неприятель накатывался волна за волной. В помощь оборонявшимся перебросили две батареи 88-миллиметровых орудий, открывших огонь по атакующим прямой наводкой. Беспрерывно строчили наши пулеметы, пылали подбитые танки, падали люди, лошади.
Широко раскрыв глаза, мы наблюдали из окопов за разворачивавшимся перед нашими взорами спектаклем, словно зрители какого-то неведомого театра. Через час все было кончено. Попытка прорыва из окружения не удалась, кольцо вокруг Уманского котла продолжало сжиматься (юго-восточнее Умани в окружение попали части 6-й и 12-й советских армий, всего около 100 тыс. человек. – Ред.). Около полудня нас сменила пехотная часть, и мы возобновили движение в сторону Черного моря.
Все утро не прекращались схватки с противником, окопавшимся на высокой железнодорожной насыпи и оказывавшим яростное сопротивление. Четырежды мы устремлялись в атаку и все четыре раза были отброшены на исходные позиции. Командир батальона рвал и метал, не стесняясь в выражениях, ротные командиры пришли в отчаяние. Артиллерийской поддержки, о которой мы настойчиво просили, мы не получили, вместо нее нам прислали полк венгерских гусар. Можно было бы посмеяться, если бы не хотелось плакать.
Но мы ошиблись. Эскадрон за эскадроном гусары выстроились в боевой порядок. Прозвучала команда, высокий полковник вынул из ножен саблю, и вся эта конная масса устремилась через широкое открытое поле на противника, сверкая обнаженными клинками. Забыв об осторожности, мы выскочили из траншей, чтобы лучше наблюдать развернувшееся перед нашими глазами, подобно кинофильму, невиданное зрелище. Странно, но навстречу мчавшейся лавине прозвучали лишь одиночные выстрелы. Затем мы, не веря своим глазам, увидели, как русские, до тех пор со стойкостью фанатиков отражавшие все наши атаки, в панике бросились бежать; началась беспощадная рубка бегущих. Нервы русских мужиков не выдержали устрашающего блеска сверкавших на солнце клинков: простые натуры сокрушило простое оружие.
