воспоминании о котором у меня и теперь еще от злости ноет в левом боку. Эта по существу недалеко ушедшая от нас в своих правах батрачка завела с нами на поле разговор о России. О нашей России!
– Муж пишет, как у вас там плохо: голод, грязь и вши… И как вы там жили?
У меня нет ни сил, ни желания убеждать или доказывать ей обратное. Да и толку с этого? О чем говорить с дурой? (А в том, что она форменная, набитая дура, я убедилась за то время, пока работаем вместе.) Я просто отвечаю ей вопросом на вопрос:
– А зачем вы шли к нам, вшивым, грязным и голодным? Мы-то вас не звали!
«О-о, – Эрна великодушно поднимает палец, – мы хотели вам, русским, помочь – освободить вас от большевиков. А кроме того, фюрер обещает каждому своему солдату хорошую жизнь после захвата России!»
Мы уже сильно заинтригованы и возбуждены этим разговором, и я спрашиваю:
– Скажите, а чего ждете вы? Вот ваш муж и лично вы – что вы ждете от этой войны, если Германия победит, конечно?
И она отвечает очень просто и очень спокойно, как нечто давно уже решенное: «О-о, мы много не хотим! Всего лишь несколько моргов [8] земли где-нибудь на Украине да парочку рабочих».
Нет, это уж слишком! На некоторое время мы все теряем дар речи от такой наглости. Наконец Лешка вытягивает перед ее носом огромный кукиш и выразительно подмигивает: «А этого не желаете?»
К тому времени и я наконец прихожу в себя и охотно обещаю Эрне, что два метра земли ее муж как-нибудь получит в России, даже обязательно получит, в этом она наверняка может не сомневаться.
Ух как она на меня посмотрела!
Больше работать с нами она не пожелала и ушла на другую половину поля, куда вскоре заявилась и Линда. По-видимому, они злословили там о нас много, потому что вечером, подходя к дому, Линда придержала меня за локоть и, сделав на лице дружескую гримасу, посоветовала «меньше говорить о политике», а то «эти разговоры могут привести к концлагерю». Не понимаю, что случилось с нашей «хвостдейтч» [9], откуда у нее появились дружеские чувства к нам, «восточникам»? Но во всяком случае, совет ее не такой уж бесполезный. И в самом деле, что с ними говорить? Ведь от этого ничего не изменится. Нет, однако, какие хамы, а?
Да, чуть не забыла. Наш пан изволил сегодня обмолвиться, что завтра поедет на биржу и привезет еще «пару человек» рабочих. Интересно, кого?
Сегодня удивительный день! Обещанные «пара человек» прибыли. Один из них, снова по имени Миша, на год младше меня, из-под Ржева, сидел уже на кухне, шумно хлебал из миски поданный ему мамой суп. Мы быстро перезнакомились, засыпали его вопросами: как там дома, что наши, что нового? Сегодня, кажется, впервые мы поглощали свой обед наскоро. И без аппетита. Еще бы! Ведь человек только сейчас из России!
Миша рассказал много удивительных новостей, от которых у меня весь день счастливо кружится голова. Во-первых, это таинственное новое оружие, которое назвали «катюшей» и от которого, если поверить Мишиным словам, горит земля на несколько километров вокруг. Во-вторых, немцы в страшной панике и «боевой дух» их начисто сломлен. И в-третьих, и это самое главное, еще там дома, перед самой отправкой сюда, Михаилу удалось поговорить с нашими пленными и те сказали, что скоро, вот-вот на днях, начнется генеральное наступление наших по всему фронту. Господи Боже мой, помоги им! А может быть, уже и началось, может быть, уже и наступают наши, только мы здесь ничего не знаем?
Так мы гадали и спорили и не заметили, как прошел час обеда. Второй из «пары» поджидал нас, стоя рядом со Шмидтом. Им оказался пожилой, сгорбленный немец, с сизым хрящеватым носом и с седыми обвислыми усами. При нашем приближении он выступил вдруг вперед и, к большому моему удивлению, принялся трясти всем руки, приговаривая, что он очень рад и что ему очень приятно познакомиться с русскими.
Шмидт насмешливо и недружелюбно смотрел на эту сцену, а мы попросту растерялись. Когда окончилась эта несколько странная церемония знакомства, опять пошли все на поле вязать и ставить в услоны все те же несчастные снопы. Маковский, так зовут немца, увязался за мною и Симой. Мы ставили втроем. Сначала молчали и выжидающе посматривали друг на друга, затем я решила начать разговор и, не придумав ничего лучшего, спросила: «Сколько вам лет?»
Он оживился и, кажется, обрадовался, узнав, что я немного говорю по-немецки, и, наскоро ответив, что ему «еще только» 66 (!), забросал меня в свою очередь вопросами: откуда мы? Как мы жили? Как там вообще в России?
Я отвечала (о, я очень хорошо отвечала!), а он жадно слушал. Затем я решила наконец-то спросить, как дела на фронте и правда ли то, что вчера немцы взяли Пятигорск и Краснодар? (Об этом нам, ухмыляясь, сообщил до обеда Шмидт.) Маковский неопределенно пожал плечами: «Как сказать… Я что-то слышал вчера по радио, – и, помолчав минуту, добавил с большой горечью: – Все это не так важно, фрейляйн, важно то, что Германия в конце концов будет разбита наголову, и как это обернется для нас, немцев, я не представляю».
Я подумала, что ослышалась, и удивленно уставилась на него. Но он, видя мое замешательство, с печальной улыбкой подтвердил: «Да, да! Не удивляйся, девушка. Все произойдет опять именно так, как когда-то уже происходило: Германия будет дуться, дуться, а затем от нее останется пшик. Верьте старому Маковскому…»
При этом он широко развел руками, а затем, резко сузив их и издав свистящий звук, показал, как от Германии останется «пшик».
Честное слово, это было здорово! Мы с Симкой ликовали. Еще бы, ведь об этом говорит сам немец! Я не утерпела и, пользуясь тем, что Шмидта на горизонте нет, побежала через поле рассказать об этом нашем разговоре остальным. Вернувшись, я опять завела с Маковским разговор, и он рассказал, что всю свою одинокую жизнь (у него нет ни жены, ни детей, ни дома) он батрачил, а в 1933 году с приходом Гитлера к власти за участие в какой-то коммуне был посажен в концлагерь. В лагере он просидел пять лет, а потом, после освобождения, все так же продолжает батрачить. Тихо, с большой горечью он как бы подводит итог своей жизни: «Жизнь прожита, здоровье подорвано, а в
