мамы, которая почему-то сразу невзлюбила Лешку, мы все зовем его теперь не Бовкун, а Болтун.
Ну, вот и все об Алексее Болтуне. Иду спать. Спокойной ночи!
Окончен час работы нудной,
Отброшен день из жизни трудной,
И сожаленья нет во мне
Об этом промелькнувшем дне.
Прошла неделя, прежде чем я снова взяла тебя в руки, моя тетрадка. Что бы я делала без тебя? Кому бы так просто могла рассказать обо всем том, что творится у меня на сердце? Если б ты знала, как мне сейчас тяжело. Но ты тоже не можешь мне ничего ни сказать, ни посоветовать. Что делать? Как жить дальше? Я как будто стою на распутье двух дорог, и в зависимости от того, на которую ступлю, или сложится удачно, или окончательно поломается дальнейшая моя жизнь. Так что же мне делать?
Открываю я тебе, дневник, великую тайну, смотри же, не выдай! Собираются бежать четверо наших товарищей: Игорь, Михаил, Саша от Бангера и Василий – от нас. Лешка (наш) колеблется. Ему уже пришлось однажды пережить весь ужас голодных лагерей, и поэтому он тоже, вроде меня, стоит на распутье. Но будь я на месте Леонида – не сомневалась бы ни минуты: уж лучше погибнуть сразу, зная за что, чем тлеть, подыхая постепенно. Так решила бы я на месте Лешки. Но, увы, мое положение гораздо сложнее: кроме моей, тут есть еще одна голова, которая очень часто думает и принимает решения совершенно вразрез с моей. Ах, мама, мама, вот когда я пожалела, что ты поехала вслед за мной! Останься ты дома, и я, быть может, вернулась бы скорее. А теперь, как мне уйти от тебя теперь? Война отняла у тебя трех сыновей, трех моих братьев, и, если уйду я, последняя, переживешь ли новую беду? Мамочка моя, прости меня за эти слова, но какой тяжелой гирей висишь ты у меня сейчас на ногах.
Поход назначили примерно через неделю, когда ночи будут потемнее. Игорь и Василий усиленно зовут Женю и меня идти с ними, а Саша и Лешка (наш) уговаривают остаться. Мама ходит настороженно-молчаливая, а Сима при каждом удобном случае бубнит: «Подумай о матери. Ты будешь потом винить себя всю жизнь. Подумай!»
Что ж тут думать? Все ясно и так: как мне это ни обидно, ни тяжело и ни горько – идти с вами, ребята, я не могу.
Игорь достал где-то карту, и сейчас, вечерами, плотно завесив окно одеялом, мы все сообща подробно разрабатываем предстоящий далекий маршрут. Мы с Симой латаем продранное «обмундирование» наших ребят, заплатки кладем надежные, шутим: чтобы не сносилось до России. Мама печет хлеб и сушит сухари из муки, которую где-то раздобыл предприимчивый и хозяйственный Саша. И все это делается в большой тайне. Из всей нашей компании не знает ничего о предстоящем побеге один Лешка Бовкун. Вдобавок ко всем своим отнюдь не геройским качествам он оказался еще и продажным болтуном: все, что видит и слышит, передает своему хозяину – Бангеру. Об этом узнали совсем недавно и совершенно случайно. Однажды Игорь в разговоре с Лешкой, где они сообща ругали Бангера, сказал, что не худо бы поджечь его амбар с зерном, и беспечно пообещал, что он когда-нибудь это сделает. И в тот же день вечером сам Бангер и вызванный им на подмогу полицай зверски избили Игоря в конюшне, где тот кормил лошадей. Расправившись, пнули на прощанье ногой в окровавленное лицо и сказали: «Это тебе за поджог, который ты собирался сделать, большевистская собака».
С тех пор Игорь кашляет и плюет кровью, а Лешка бесстыже пялит круглые глаза и клянется, что он никому ничего не говорил. Однако же факт остается фактом, и Лешке Бовкуну отныне и навсегда веры нет. Когда он приходит, мы как ни в чем не бывало играем в карты, шутим, но стоит только выпроводить его за дверь, как прежнее лихорадочное состояние сборов овладевает всеми.
Сейчас уже все готово. Еще несколько дней, и уйдут из нашей жизни четверо хороших людей. Если бы все мои пожелания им исполнились и они сумели добраться до России! Как я желаю им этого!
А я… А меня ты прости, моя Родина, я не могу, я просто не имею сейчас права идти вместе с ними, хотя рвусь к тебе всем своим сердцем. Прости меня.
Сегодня день прошел тихо, без всяких происшествий. Гостей, вопреки всем моим ожиданиям, почти никого не было: наверное, не забыли еще того шумного расставания, которое учинил нам Шмидт в прошлое воскресенье. Под вечер пришли только от Бангера, все трое. Саша сделал мне сюрприз: подарил Пушкина – том избранных сочинений. Милый Пушкин! Как я ему обрадовалась, как будто встретила старого доброго друга. Как хорошо, что он теперь здесь, со мной!
Сегодня долго разговаривала с Сашей, поделилась с ним всеми своими сомнениями, даже поплакала. Саша сочувствовал мне, уверял, что все равно наша неволя недолго протянется, все равно скоро освободят нас. Обещал при случае бросить с дороги открытку. Хороший он все-таки парень. Очень душевный и очень простой. Настоящий товарищ. Друг.
Потом пришла помрачневшая и заплаканная Женя Никандрова и сообщила, что тетю Дашу и Веру, которая тоже вскоре заболела, увезли в какие-то заразные бараки, а Мишу отправили в Мариенвердер на сырную фабрику. Мы все страшно расстроены этой новостью. Проклятая жизнь! Бедная тетя Даша, удастся ли ей еще раз увидеть когда-нибудь свой Псков?
Уходя, Женя сказала, что, пожалуй, тоже отправится с ребятами. Ну что же? Я ее не отговаривала.
А совсем уже вечером к нам на огонек завернул Маковский. Он шел из города, от сестры, и был немножко навеселе. Принес новость, будто Черчилль в настоящее время находится у нас, в Москве, что цель его визита в Россию, конечно, неизвестна, но что он, Маковский, ничуть не удивится, если англичане и американцы вскоре после этого посещения откроют где-нибудь второй фронт.
Правда ли это? Еще сказал Маковский, что по всему нашему фронту немцев жмут и им приходится очень и очень туго. Правда ли и это?
Как раз подошло время, и мы с Василием побежали к Гельбу слушать радио. Вскоре началась передача, и вот что сообщили: «Под Ленинградом и на ряде других участков фронта – ожесточенные атаки советских войск, но наши доблестные немецкие солдаты…»