В Польше такого человека нет. Спросите сейчас, например, про Варынского — мало кто знает, кем он был. Или про Недзялковского, Зарембу[37] — никто их не знает. А ведь эти люди творили историю Польши. Я не говорю, что они должны быть величайшими авторитетами… А сколько человек знает, каким замечательным писателем был Анджеевский?! Лучше всего — для сравнения — почитать Ивашкевича. Возможно, он был великим писателем — язык, то, сё. Но даже из его «Дневников» видно, как неважнецки он себя вел в те отвратительные времена. Так что Ивашкевич может быть великим писателем, но не может быть авторитетом. А вот Анджеевский может, потому что в трудные моменты вел себя достойно.
Попробуйте назвать имена моральных авторитетов времен оккупации. А ведь это были великие люди. Конечно, в голову приходит генерал Грот-Ровецкий. Я не говорю, великий он, не великий. Известна его идеология: он был государственник, но кроме этого — ничего. Неслучайно Словацкий вопрошал: «Польша — но какая?» В польском подпольном государстве доносят на Хандельсмана, выносят смертный приговор Видершалю, Крахельской[38] — все прогрессивные тенденции были уничтожены. А вот во Франции и других странах такого не было.
Кроме того, многих сажали в лагеря и расстреливали. Их всех надо помнить. А разве кто-нибудь помнит тех, кто погиб от рук немцев? Пусть они были коммунистами, но ведь боролись за Польшу, верно? И за это их вешали. Взять хотя бы мужа Марыси Руткевич[39] — он был коммунист, но Польшу ведь не неволил, он боролся с гитлеризмом. Если история с ИНП[40] будет продолжаться, ни к чему хорошему это не приведет. Мазовецкого[41] оплевывают, Валенсу[42] оплевывают… Это же неслыханно: оплевывать Валенсу. Якобы он был агентом госбезопасности… Что он мог рассказать? Что такой-то из его соратников пьет? О чем они могли его спрашивать? Что он мог им продать? Ведь он тогда ничего не значил и ничего не имел.
Предположим все-таки, что Валенса когда-то там согрешил. Но даже в этом случае все, что он потом сделал, затмевает любые его грехи. Даже если был агентом — ну и что? Ничего, потому что именно он в 1980-м подписал двадцать один пункт Августовских соглашений, именно он довел дело до Круглого стола[43]. А теперь его гнобят.
Политики самого высокого уровня, на кого-то там ссылаясь, говорят, будто бы Валенса был агентом и строил у нас коммунизм! Да ведь чтобы утверждать такое, надо совсем сбрендить. Только недоумки могут хотеть уничтожить то, что целый мир считает прекрасным символом борьбы поляков за свободу. Я когда-то побывал в Южно-Африканской Республике. Мы поехали в резервацию — представьте: тысячи гектаров лесов, населенных дикими зверями, — и там, среди этих лесов, кафешка, и в ней местный официант, креол, такой: ни черный, ни белый… Когда он узнал, что мы из Польши, сразу стал кричать: «Валенса, Валенса!» В резервации, там, где сходятся Атлантический и Индийский океаны, знают, кто такой Валенса, а у нас говорят, что он агент.
— Это зависть? Или что-то другое? Откуда берется в Польше это безумие?
— Не знаю, почему так получается. Не знаю, но это факты.
— Тем не менее, когда в разгар скандала, связанного с законом о люстрации, началось преследование Бронислава Геремека[44] и профессор Геремек приехал в университет в Ополе, аудитория, заполненная молодежью и преподавателями, стоя устроила ему овацию. Так, может, не все заражены этой ненавистью и от нее есть вакцина?
— К счастью. Общество — тоже к счастью — не однородно. Но поскольку власть подчинила себе часть средств массовой информации, она может влиять на образ мыслей общества. Недавно я услышал по радио, что в первые годы уже свободной Польши известный эмигрантский писатель Юзеф Мацкевич[45] по-прежнему был окружен молчанием. Не знаю, большой ли он писатель, зато помню, как он себя вел во время войны. У меня этот человек симпатии не вызывает. Он ведь считал, что Польша, хоть и оккупированная немцами, должна с ними договориться. Если Гитлер согласится, можно будет создать этакое марионеточное правительство. Но немцы не стали его слушать. К счастью. Издавать Мацкевича можно, но придавать этой истории серьезный политический характер значит оскорблять тех, кто боролся с немцами, и тех, кто сейчас осуждает сотрудничество с оккупантом.
— Это политика.
— Но политика глупая. Жалкие игры, которые не объединяют, а разобщают людей. Не знаю, что было бы, если бы Мазовецкий еще десять лет оставался премьер-министром. Не знаю, не сломился ли бы он под напором национализма и определенных партийных группировок. Хотя он человек твердый, так что, возможно, было бы иначе.
— Однако, с другой стороны, если создание авторитетов возложить на правительство или пускай даже историков, то нам грозит этакое сенкевичевское «укрепление духа»[46].
— Авторитеты создаются не историками. Их создает история. Мало кто знал, каким человеком был генерал Грот-Ровецкий. Он не был широко известен — и тем не менее пользовался авторитетом. И это заслуга вовсе не пропаганды, а истории. А сменивший его Бур-Коморовский[47] уже таким авторитетом не пользовался. Вот так-то.
Грот писал Сикорскому[48]: не защищайте евреев, в стране силен антисемитизм. Хотя и писал так, он был авторитетом. И таким остается — даже если у него на самом деле были связи с немцами. Впрочем, это нельзя называть преступлением: на его уровне такие связи должны быть.
Короче, Грот мог стать национальным героем. Не потому, что готов был сложить голову в бою, а в моральном смысле. Потому что он был символом Сопротивления. Одно его имя заставляло людей вести себя порядочно. Он сумел создать образ вождя. Но к сожалению, такой национальный герой никому не понадобился.
— В Польше существует стереотип героя, который стреляет или подставляет себя под пули. А вы, если судить по «Опередить Господа Бога», пытаетесь нас убедить, что такими же героями, как ребята в гетто, поднявшиеся с оружием против немцев, были те, кто шли на Умшлагплац и в газовые камеры.
— Не будем об этом говорить — пустая трата слов.
— Когда умер Ежи Турович[49], вы приехали в Краков на его похороны. Пришли в «Тыгодник повшехны». В кабинете Туровича была какая-то западная киногруппа. Вы их выгнали, а нам велели принести рюмки и позвать несколько человек: Кшиштофа Козловского, Касю Морстин, Томека Фиалковского. Потом раздали всем рюмки, поставили на письменный стол шефа стакан, достали из сумки бутылку отборного виньяка — до сих пор помним — и налили всем. Шефу тоже. И объяснили, что в гетто вы так прощались со своими людьми. Этот стакан водки для покойного Ежи Туровича еще долго стоял на столе. Никто не решался его тронуть.
