А с братом отца Хосе Гарсиа (тоже шахтером и тоже арестованным тогда же коммунистом) случилось вот что.
У него был закадычный друг детства и юности, с которым они вместе росли, ловили рыбу и участвовали во всяких забавах и проделках молодости. Так вот, в гражданской войне они с другом оказались по разные стороны баррикад: дядя за красных, а друг его — за националов. Дядя рассказывал:
„Нас, человек десять, держали в большом каменном сарае. И вот однажды входят к нам военные и среди них — мой друг, причем в каком-то чине, наверно, сержантском. Увидел меня и говорит: „А-а-а! Кого я вижу!“, и, обращаясь к своим, добавляет: „У меня с этим типом свои счеты! Я им сам займусь, не возражаете?“ Начальник, тоже небольшого чина, пожал плечами: мол, делай, как знаешь. Военные ушли, забрав с собой часть арестованных. (Между прочим, дядя сказал, что уводили не всегда на расстрел: некоторых отправляли в тюрьму, чтобы затем законно приговорить к разным срокам заключения.) И продолжил рассказ: „Попозже заходит к нам мой друг, один, и, поглядев на меня, приказывает: Выходи!“ Я встал, вышел. Идем рядом, молчим. Наконец он останавливается и спрашивает:
— Ну, что думаешь?
— Что ты не изменился.
— Правильно думаешь…“
Мы обнялись. Он дал мне адрес своих родственников, что жили в дальнем селе, сказал, что предупредил их: „Поживи пока у них и пореже показывайся на улице. Я сам тебя найду, когда всё уляжется“. Дал немного денег, и мы простились. Месяца через два он объявился, сказал, что вроде все стихло, что он договорился с кем надо — я могу вернуться на шахту и спокойно работать.
Между прочим, можно понять местные власти (и хозяев шахты), которые, наверное, рассуждали так: „Смута кончилась, красные получили по заслугам, и хватит. А то работать некому — и так многих поубивали“.
В 70-м году дядя, старик лет за семьдесят, жил уже на пенсии. У него была изуродована правая рука (два пальца скрючились, а на тыльной стороне виднелся корявый шрам); правая сторона лица — вся в отметинах, как от оспы, только темных, как точки татуировки. Я спросил, что это, дядя объяснил: „Следствие неудачного подрыва; сами виноваты: поспешили, недосмотрели“. И одно веко было у него повреждено, однако зрение не пострадало. Помня, что в детстве я играл на дудке, он вынес из дома вполне приличный инструмент и дал мне поиграть. Слушал с улыбкой. Эту флейту они купили для десятилетнего внука, который гостит у них летом. Внук тоже поиграл, как умел. Я его поучил немного — показал, как удобнее, и мальчик охотно поупражнялся. Затем удивил меня дядя: взял инструмент и сам сыграл простую мелодию, да еще извинился, что не слишком ладно получается, поскольку не все пальцы работают.
Есть у простого народа тяга к искусству! Люди чувствуют в нем благородную тайную силу и хотят к ней приобщиться. Естественнее всего это происходило в те времена, когда еще не было ни радио, ни музыкальных записей, и человек творил сам, пусть неуклюже, но подлинно, так же как шумят деревья и поют птицы.
Немного о братьях и сестрах.
Братья мои, Вириато и Марселино, с четырнадцати лет начали работать на той же шахте, что и отец (уже после его гибели), погонщиками мулов. В горных выработках на разных уровнях проложены рельсы, по которым мулы возят вагонетки с углем. С верхних выработок (открывающихся в разных местах по склону горы), уголь ссыпается в нижние через воронки, и только от самой нижней выработки рельсы идут вниз, к железной дороге. Мулов надо было запрягать в вагонетки, везти под уздцы, пасти или давать корм, поить — в том и состояла работа подростков. Когда Вириато достиг рабочего совершеннолетия (шестнадцати лет), его взяли в забой, а место погонщика досталось Марселино.
Вириато рассказывал, что иногда работал в ночную смену и возвращался домой в шесть утра, когда зимой еще темно и лежит снег (днем, при солнце, снег тает). До дому пять километров (может, брат и тут преувеличивает?), а в тех местах волки бродят. Страшновато! Брат брал с собой пару динамитных патронов и как только заметит движение вдалеке, „как ноги задрожат“, сразу кладет динамитный патрон на камень, поджигает фитиль — и бежать. Через десять секунд — сильный врыв, а потом долго еще эхо разносит грохот по горам. С волками, наверно, делался нервный припадок, а в довершение всего брат начинал громко петь, чтобы волки знали: он их совсем не боится! Это он умеет так оглушительно грохотать!
Проработал Вириато на шахте недолго, всего двенадцать лет. Врачи сказали, что начинается силикоз (профессиональная болезнь шахтеров от воздействия угольной пыли на легкие), и брат ушел с шахты. Поскольку нужно было кормить себя, маму и бабушку (деда уже не было в живых), он отправился во Францию работать на стройке, сначала разнорабочим, а затем, со временем, маляром, паркетчиком и кем-то еще. Во Франции ценили испанских рабочих за добросовестность и высокую производительность и вследствие того прилично платили, на что местные рабочие, бывало, жаловались. Как-то Вириато пришел по делу к прорабу, застал там французских рабочих и сразу догадался, о чем речь, потому что начальник, увидав его, зло сказал рабочим: „Работайте не хуже его — тогда и требуйте!“
К шахтерской инвалидной пенсии брата приплюсовывалась заработанная во Франции, так что, вернувшись в Испанию, Вириато стал жить припеваючи. Много читает, любит гулять по горам с транзистором. Жаль, что женился он поздно, жена была уже в летах, и детей у них нет (а у меня — племянников).
О втором брате Марселино рассказ совсем короткий. Он проработал вместе с братом десять лет (с четырнадцати до двадцати четырех) и, не успев ни жениться, ни народить детей (опять же я лишился племянников) погиб в шахте. Вириато рассказал, как это случилось. Я уже говорил, что между выработками разного уровня проделаны большие отверстия, обложенные железным листом в виде воронки, через них уголь ссыпается в вагонетки с верхнего уровня на нижний. Так вот, если подняться по этим воронкам (что требует изрядной ловкости), можно сразу попасть на верхний уровень и не идти сотню метров до лестницы. Надо только рычагом открыть люк, но главное — надо чтобы воронка была пуста. Марселино или забыл об этом, или думал, что воронка пуста, дернул за рычаг — и на него обрушились тонны две или три угля. И похоронили под собой. (Видимо, когда под воронкой стоит вагонетка, рычаг двигают издалека, с помощью ремня или цепи.)
В письмах ко мне таких-то годов мать жаловалась на Марселино, писала, что он любит кутить с друзьями и приносит в дом мало денег. А я помню только его озорное, улыбчивое лицо, его шутки, игры с ним, беготню, и мне очень жаль брата.
