К 12 часам дня мы с мамой должны были приехать на Тверской бульвар во двор «Литфонда» (в этом же здании с другого торца располагался Литературный институт им. Горького). Там собирались все, кто уезжал в эвакуацию. Когда я прощалась с дедушкой, было такое ощущение, что все это ненадолго, как-то все нереально, весь ужас войны мною не воспринимался. Ужас войны пришел позже в эвакуации, поэтому и прощание не было ни особенно грустным, ни долгим. Дедушка держался молодцом, чтобы меня не расстраивать. Во дворе «Литфонда» нас встретил папа, мама поехала в Партийный переулок за моими вещами. Я осталась с папой. Он был очень грустный и все пытался со мной о чем-то поговорить. Я же все время вертелась на скамейке, смотрела по сторонам, стараясь увидеть своих подружек. Был чудесный, солнечный день, и никакие грустные мысли в голову не лезли. Если бы тогда знать, что папу я вижу в последний раз, если бы можно было что-то изменить!
Вскоре приехали мама и Арсений с моими вещами. Подали автобусы, началась наша «погрузка». Мы с девчонками прижались к окну и смотрели, как наши родители продолжают что-то говорить, хотя со всеми уже попрощались и выслушали все советы и пожелания, но они не отходили от автобуса, махали руками и посылали воздушные поцелуи, у многих были на глазах слезы. Наконец, автобусы тронулись к Казанскому вокзалу. По пути мы видели девушек, несущих заградительные воздушные аэростаты серебристого цвета, их каждый раз поднимали в ночное небо над Москвой как защиту от немецких самолетов. На вокзале нас ожидал целый железнодорожный состав, так как везли еще продукты и медикаменты. Разместили нас комфортно в хороших вагонах.
Путь до Казани помню смутно. В Казани нас перегрузили на какую-то баржу, а перед этим на пристани нас несколько раз пересчитывали, т. к. на пристани скопилось много народу с вещами, тоже куда-то уезжали. Остается только удивляться, как никого и ничего не потеряли в атмосфере некоторой нервозности и неразберихи. Помню огромный трюм с полками в 3 яруса, на верхних разместили старших, на нижних — младших, а на верхней палубе в каютах плыла наша администрация и мамы с малышами. Баржа плыла в Берсут, курортное место в Татарской Республике.
Берсут ошеломил своей красотой. Санаторий, который подготовили к нашему приезду, располагался на высоком берегу р. Камы. Огромный парк, двухэтажные деревянные здания, кругом лес. Территория санатория благоустроена, аллеи, цветы. Кроме двухэтажных зданий, одноэтажные коттеджи, где разместили жен писателей с маленькими детьми. Под горой Кама, — река в зеленых берегах, к ней крутой спуск из санатория, внизу лодочная станция, с большим количеством лодок на цепях с огромными замками.
Наступил август, и мы стали собираться в Чистополь. Я знала, что мама уже там. Поскольку я жила в Чистополе с мамой, а подруги в интернате, я часто бегала к ним. Начало сентября, жаркий солнечный день. Скоро школа, пока еще «свобода», бегу к ним в интернат через внутренний интернатский двор — так ближе. Мое внимание привлек юноша лет 16–17, высокий, стройный, с красивым, но каким-то отрешенным лицом. Особенно поразила его одежда — костюм, белая рубашка, галстук, модные ботинки. Стоял он посреди двора в лучах солнца. Я мысленно назвала его «солнечный мальчик».
Так непривычно было увидеть юношу, одетого хорошо, даже франтовато. Наши мальчики одевались просто — брюки, рубашка, свитер. Потом я узнала, что это был Мур (так его звали тогда все) — Георгий Эфрон, сын Марины Цветаевой. Возможно, он ждал кого-то из интернатских друзей.
Мур вернулся в Чистополь после трагической гибели матери в Елабуге и какое-то время жил в семье поэта Н. Асеева (недолго), потом его отправили в Москву, из Москвы в Ташкент, где он жил очень трудной жизнью, учился и работал, но и там тоже выглядел, несмотря ни на что, как денди, и никто не подозревал, чего это ему стоило!
Все, кто знал его, говорили в один голос, что Мур был талантлив, умен, самолюбив и никогда не хотел вызывать жалость, которая ему казалась унизительной. Поэтому насколько мог боролся с проблемами сам. Из Москвы был призван в армию, ушел на фронт и погиб в 1944 году.
На смерть Цветаевой Арсений Тарковский написал стихи.
Зову — не отзывается, крепко спит Марина.
Елабуга, Елабуга, кладбищенская глина,
Твоим бы именем назвать гиблое болото,
Таким бы словом, как засовом,
запирать ворота,
Тобою бы, Елабуга, детей стращать немилых,
Купцам бы да разбойникам
лежать в твоих могилах.
А на кого дохнула ты холодом лютым?
Кому была последним земным приютом?
Чей слышала перед зарей возглас лебединый?
Ты слышала последнее слово Марины.
На гибельном ветру твоем я тоже стыну.
Еловая, проклятая, отдай Марину!
28 ноября 1941
В Чистополе Арсений пробыл до конца декабря 1941 года. С группой других писателей написал заявление в Союз писателей с просьбой отправить их на фронт во фронтовые газеты. Для этого им необходимо было выехать в Москву. Мы уже знали, что в ополчении погиб мой отец. Он вместе с другими писателями (многие из них были освобождены от военной службы) ушел добровольцем в московское ополчение в так называемую «писательскую роту» Краснопресненской дивизии. Я и мама очень тяжело перенесли его гибель. Было понятно мамино волнение по поводу отъезда Арсения. Они должны были на подводах ехать до Казани, от Казани поездом в Москву. С ними уезжал 18-летний Сева Багрицкий (сын известного поэта Эдуарда Багрицкого), который вскоре погиб на фронте.
Мама утром пошла провожать Арсения к месту сбора, меня предупредила, чтобы я не подметала в комнате и ничего не убирала, т. к. существует на этот счет примета. Я не подметала, не убирала, но мне пришлось вытереть пол, так как в хорошо натопленной комнате замерзшие окна «потекли». С подоконника на пол набежали лужи, потекли к двери. Когда вернулась мама и увидела «вымытые» полы, она побледнела и заплакала: «Что же ты наделала? Я ведь тебя предупредила!».
Увидев отчаяние мамы, я поняла, если с Арсением что-то произойдет, мама это уже не выдержит. Я помню, как она пережила известие о папе. Ночью я, лежа в кровати, молила Бога, чтобы с Арсением ничего не произошло. Я не знала ни одной молитвы, но так по-детски, горячо, с таким чувством молилась, что, уверена, Бог меня услышал. Арсений был ранен, но не погиб.
Для мамы начались трудные дни, деньги кончались. Папиного аттестата не было, Арсений деньги не присылал, он только ждал своего назначения в Москве, а кормить маме надо было троих. Мама Тарковского Мария Даниловна во время войны жила с нами. Поэтому я попросила маму устроить меня в интернат. Меня брали туда бесплатно, так как погиб мой отец. Маме, чтобы облегчить положение, пришлось устроиться на овощной склад, — другой работы не было. Мама сидела с утра до шести-семи вечера в сыром, пыльном подвале, пропахшем гнилью и мышами, среди мешков и ящиков с овощами, где она была одновременно и заведующей, и кладовщицей, за все отвечала она. Как только слегка темнело, в подвале зажигали «коптилку» — пузырек с керосином, в который вставлялся фитиль в жестяной трубочке и освещал помещение не более одного квадратного метра, а склад был большой, и кругом темень, а коптилка воняла керосином и копотью. Как я вспомню, что пережили эти женщины, мужья которых были на фронте, сколько легло на их хрупкие плечи! Многие из них в Москве имели домработниц, а здесь им пришлось ходить на реку Каму, вытаскивать бревна из замерзающей реки баграми, стоя в ледяной воде по колено. Иначе нечем было топить печку. Я никогда не слышала от мамы никаких жалоб. Я видела ее уставшей, очень похудевшей, но при этом она старалась быть приветливой, доброй и не теряющей оптимизма. И на вопрос: «как дела?» она неизменно отвечала: «все хорошо». Я видела, как к ней по всей улице тянулись колхозные подводы с овощами, так как прослышали, что она никого не обвешивала, сколько было на весах в колхозе, столько же было на весах у нее. В связи с этим она создавала себе больше работы, тогда как на других складах отдыхали, а зарплата была одинаковой. Единственное, что скрашивало пребывание в этом подвале, — это когда приходили к концу работы ее подруги: жена поэта Ильи Сельвинского Берта Яковлевна, жена детского писателя Александра Ивича Анна Марковна, Зося Панова, Бекки Анисимова и другие. Читали вслух по очереди стихи и уральские сказки П. Бажова, которые были так лиричны, что хоть на время отвлекали их от тревог войны. Они называли эти посиделки «дамским клубом». Сказки Бажова прислал Арсений из Москвы.
