Елена Тренина - “С той стороны зеркального стекла…” Из воспоминаний

Увидев отчаяние мамы, я поняла, если с Арсением что-то произойдет, мама это уже не выдержит. Я помню, как она пережила известие о папе. Ночью я, лежа в кровати, молила Бога, чтобы с Арсением ничего не произошло. Я не знала ни одной молитвы, но так по-детски, горячо, с таким чувством молилась, что, уверена, Бог меня услышал. Арсений был ранен, но не погиб.

Для мамы начались трудные дни, деньги кончались. Папиного аттестата не было, Арсений деньги не присылал, он только ждал своего назначения в Москве, а кормить маме надо было троих. Мама Тарковского Мария Даниловна во время войны жила с нами. Поэтому я попросила маму устроить меня в интернат. Меня брали туда бесплатно, так как погиб мой отец. Маме, чтобы облегчить положение, пришлось устроиться на овощной склад, — другой работы не было. Мама сидела с утра до шести-семи вечера в сыром, пыльном подвале, пропахшем гнилью и мышами, среди мешков и ящиков с овощами, где она была одновременно и заведующей, и кладовщицей, за все отвечала она. Как только слегка темнело, в подвале зажигали «коптилку» — пузырек с керосином, в который вставлялся фитиль в жестяной трубочке и освещал помещение не более одного квадратного метра, а склад был большой, и кругом темень, а коптилка воняла керосином и копотью. Как я вспомню, что пережили эти женщины, мужья которых были на фронте, сколько легло на их хрупкие плечи! Многие из них в Москве имели домработниц, а здесь им пришлось ходить на реку Каму, вытаскивать бревна из замерзающей реки баграми, стоя в ледяной воде по колено. Иначе нечем было топить печку. Я никогда не слышала от мамы никаких жалоб. Я видела ее уставшей, очень похудевшей, но при этом она старалась быть приветливой, доброй и не теряющей оптимизма. И на вопрос: «как дела?» она неизменно отвечала: «все хорошо». Я видела, как к ней по всей улице тянулись колхозные подводы с овощами, так как прослышали, что она никого не обвешивала, сколько было на весах в колхозе, столько же было на весах у нее. В связи с этим она создавала себе больше работы, тогда как на других складах отдыхали, а зарплата была одинаковой. Единственное, что скрашивало пребывание в этом подвале, — это когда приходили к концу работы ее подруги: жена поэта Ильи Сельвинского Берта Яковлевна, жена детского писателя Александра Ивича Анна Марковна, Зося Панова, Бекки Анисимова и другие. Читали вслух по очереди стихи и уральские сказки П. Бажова, которые были так лиричны, что хоть на время отвлекали их от тревог войны. Они называли эти посиделки «дамским клубом». Сказки Бажова прислал Арсений из Москвы.

Наконец, пришло и письмо из Москвы от Арсения, где он писал, что зачислен в армию со 2 января 1942 г., а позже пришло известие о том, что он назначен во фронтовую газету «Боевая тревога», через некоторое время получит аттестат, который будет поделен на три части: 1/3 — ему, 1/3 — нам на троих, 1/3 — детям (Андрею и Марине) в г. Юрьевец, куда они уехали вместе со своей мамой Вишняковой Марией Ивановной в самом начале войны к своей бабушке — Вере Николаевне (маме Марии Ивановны). Треть аттестата — небольшие деньги, мама продолжала работать на складе. А весной 1942 г. получила небольшой участок под Чистополем под огород для посадки картошки. Летом мама работала еще и в колхозе (лето 1942 г.).

Пока Арсений находился в Чистополе до отъезда на фронт, он написал ряд стихотворений, которые потом были объединены под названием «Чистопольская тетрадь». Два из них обращены к маме, в них и горечь от предстоящей разлуки, и благодарность за ее любовь, которая для него стала защитой. В одном из стихотворений говорится об иве, которую мама посадила на берегу Камы. Эта ива упоминается и в ряде других стихотворений, не относящихся к этому циклу.

В письмах Тарковский очень интересно рассказывал о своих фронтовых буднях, часто представлял, как сложится их жизнь с мамой, после того как кончится война и наступит мир. 23 апреля 1942 года он писал маме: «У нас уже совсем тепло и я хожу в столовую без пальто. Кормят нас вполне сносно, и я тревожусь, что ты, моя родная, наверное, питаешься хуже меня. Весна и лето, до тех пор, как у вас созреют ваши огородные плоды земные — будут для тебя трудными месяцами, и когда я думаю об этом — мне так хочется помочь тебе, вскопать за тебя ваш огород.

А я живу примерно так же, как и зимою, за исключением того, что до тех пор, как установится погода — никуда из своей основной резиденции не выезжаю. Вчера пролетели ястреба€ — они возвращались с юга, их не пугает война. Мне говорили, что видели журавля, скворцов я сам видел, — и все это — весна — весна — весна. И если бы я знал, что все-таки, в конце концов, я тебя увижу — как легко мне было бы на сердце. И то, что писем от тебя я давно уже не получаю, делает таким большим расстояние между нами: как до луны. И когда я вижу весну, мне все кажется, что это — о тебе, для тебя. И у тебя, милая, тоже, верно, весна, и если бы мы были бы вместе, то бродили бы целые дни. Работать мне приходится много, потому что у нас организовался ансамбль песни, пляски и прочих эстрадностей, и теперь я там пишу песни. Кроме того, я переехал от бабушки, которая при ближайшем рассмотрении оказалась сварливой и хитрой старухой, живу вместе с Гончаровым, нашим вторым (или первым) писателем, он зоолог, кандидат наук, знает зверей насквозь и поименно, и мы с ним ведем бесконечные разговоры на разные темы, которые кончаются мирными спорами. Эта жизнь могла бы показаться мирной, если бы споры не прерывались посторонними.

По временам я стреляю в немецкие самолеты из автомата, принимая участие в упражнениях зенитчиков, но безрезультатно, тогда как зенитчики сбивают их с лихостью.

Наша газета сократилась вдвое по величине: вместо 4-х она стала двухполосной, но работа не уменьшается, потому что стихов должно быть меньше не по количеству, а по объему: стихи должны быть короче. Тем не менее — я сочинил (правда, еще в четырехполосную эпоху) длиннющие стихи, которые посылаю тебе в этом письме.