- Знамо что. Приклад к плечу - и в штыковую...
- Э-э, - растянул Игнат. - Это никуда не годится. Тут надобен залповый огонь. Стреляй, пали, чтоб неприятелю тошно стало от пуль твоих.
- Дельно ты говоришь. Давай-ка все сюда и запиши, - ткнул пальцем в лист бумаги Митяй.
Игнат обмакнул перо и опять склонился над письмом. А Митяй смел хлебные крошки, скрестил руки на столе и задумался. "Какого все-таки умного свата мне бог послал! Все-то он знает, всюду вхож. Поглядеть на него со стороны - вроде бы никакой учености. А поди - целые артикулы в голове держит... Бери хоть, зараз, надевай на него штаны с лампасами, и полный тебе генерал. Только малость тощеват и виду бравого не имеет. Да и то сказать: в животе ли толк? Иной, поглядишь, как баба на сносях, а постучи ему по башке - пусто, как в барабане.
В избу вбежала Наталья. Она была разгоряченная, сияющая, довольная. Щеки у нее пылали, на шее заметно билась синеватая жилка. Увидев стариков, она засмеялась:
- Вы все пишете?
- Засиделись чуток, - ответил Игнат. - Давай-ка кончать, сват. А то завтра вставать спозаранок. Лутки тесать для сруба. - Игнат свернул письмо, забрал чернильницу, ручку и отнес на полку.
Митяй погладил разомлевшую от жары голову, надел картуз и направился к двери. У порога остановился, взглянул на Наталью. Вытянув по-лебяжьи красивую шею, она жадно пила воду.
"Эх и невестушка у меня, - подумал Митяй. - В целом свете лучше не сыскать".
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
В сумерках, когда с реки потянуло прохладой, по Ивановке на бешеной скорости промчался в кожаной тужурке мотоциклист. Обогнув церковную ограду, он проехал маленькой улочкой и подкатил к белому домику медпункта.
Из окна выглянула повязанная марлевой косынкой Наталья. Завьялов скупо, будто терзаясь чем-то, взглянул на нее, хотел что-то сказать и не мог, только протянул записку и сейчас же нажал ногой на педали, помчался по выгону в сторону сада.
В сухом логу, у куста бузины, он заглушил мотор, поставил мотоцикл и, сняв фуражку, начал прохаживаться взад-вперед по тропинке.
Был конец лета. Деревья, особенно клены, уже роняли пахнущие сыростью листья. Со стороны реки, как из трубы, тянул по ложбине сквозной ветер. Ежась, Завьялов частенько поглядывал то на часы, то на протоптанную через лог тропинку, нетерпеливо ожидая Наталью. Его начинало одолевать беспокойство: "Уж не обидел ли чем? Может, и совсем не придет?"
Завьялов ходил долго, даже женщины и дети, гнавшие с реки телят и гусей, пристально присматривались к нему, точно в чем-то подозревая. Петр зашел за деревья, присел на пенек и закурил. На сучке увидел бабочку. Запутавшись в паутине, она трепыхалась, стремилась вырваться, но все более обволакивалась сплетением нитей. Из корневища выполз и спешил разделаться с ней серый, студенисто-прозрачный паук...
Петр отвернулся, гадливо плюнул.
И в эту минуту он заметил перебегавшую через тропинку Наталью. Она подошла быстрым шагом. Поймав на себе тревожный взгляд Петра, Наталья вспыхнула, приложила ладони к пунцовым щекам и, сверкая горячими глазами, спросила:
- Ты заждался, да? Ну, прости...
Петр помедлил, упорно разглядывая ее. Наталья была в узком, стягивающем в талии пиджаке, в резиновых ботах с каблучками, а на шее висела не раз виденная Петром косынка.
- Немножко заждался, - ответил Петр. - Я уже думал, что-то помешало... не придешь... И вот... пленницу тут увидел, - показал он на бабочку, все еще пытавшуюся вырваться из паутины.
- Ой, бедная! Что же ты ее не выручил? - И она, взяв палочку, разорвала паутину. С минуту бабочка посидела на палке, похлопала зелеными, с черными крапинками крыльями и улетела.
- Ты, однако, жалостлива к чужой беде, - заметил Петр и притянул ее руку к своим губам. Рука ее была горячая, природно смуглая, и Петр невольно подумал, что и вся она, смолоду вобравшая в себя и морскую соль, и знойное солнце, вот такая горячая и смуглая. И при этой мысли он почувствовал, как его неудержимо, словно магнитом, потянуло к ней.
Петр воровато обвел глазами чащобу Старого сада:
- Может быть, пройдемся?..
- Не поздно?
- Что ты, - возразил он с приметной настойчивостью. - Какая чудная роща...
Петр взял ее за руку, и они пошли по дорожке, уводившей из лога в сад. Пробирались через кусты дикой малины, ежевики. Колючие ветки так больно царапали, что Наталья однажды вскрикнула и долго растирала колено. Выйдя из чащи, они остановились под яблоней. Грустный покой лежал в уже осеннем саду. Яблоки и груши были сняты, но все равно пахло антоновкой и чуть внятным ароматом опалой листвы. "Сказать ей сразу или?.. Нет, не скажу... Обождать надо. Всю обедню испортишь".
- Ты что-то грустный? - спросила Наталья, заглядывая ему в глаза.
- Осень идет. Прощальная пора, - вздохнул он.
- Почему прощальная?
- Да так...
Они шли дальше в глубь сада и молчали, лишь переглядывались, тая в глазах сдержанное напряжение.
А кругом стояла глушь, только где-то в селе дзенькала балалайка да ворчливо квакали на реке лягушки.
Завьялов увидел в орешнике стожок сена. Они подошли к этому растрепанному, пахнущему теплом стожку и остановились, повинуясь молчаливому желанию. Чувствуя, что никто их здесь не увидит, не потревожит, Петр схватил Наталью в охапку, и она приникла к нему, покорная, только промолвила уже обмякшим голосом:
- Ой, какой же ты... Нетерпеливый...
Над садом изогнулся зеленоватый, с лукавинкой серп месяца, заглядывал под каждый куст, не пугая, однако, никого своим неярким светом.
Возвращались они в полночь, когда редкий в эту пору туман уже стлался над логом, вдоль выгона. Усталая, Наталья шла медленно, опираясь на его плечо. Мучил ли ее стыд после того, что она позволила себе? Немножко... Но по-прежнему она держала себя свободно и была в настроении; порой склонялась к Петру и шаловливо дула ему в лицо. Это выходило у нее так забавно, что Петр, подставляя щеку, просил:
- А ну-ка еще... Мне так нравится!
Они вышли из сада.
- Пойдем и дальше вместе, - предложила Наталья.
- Я бы хотел, - шепотом ответил он. - Но пока нельзя... Увидят.
- Боишься?
- Нет. Мне чего же бояться... Тебя могут увидеть.
Встряхнув головой, Наталья поглядела на него с жаром. Волосы рассыпались по ее лицу, и она, остановившись, стала неторопливо укладывать их. А Петр стоял возле нее и чувствовал себя счастливым и одновременно опустошенным. Он знал, что завтра уже не услышит ее голоса, не ощутит на своей щеке ее дыхания, не насладится ее близостью... И Петр, мучая себя этим чувством, испытывал такое состояние, будто что-то отняли у него и сам он оказался потерянным.
Они шли дальше. Петр долго молчал, все еще не решаясь сказать Наталье о том, что завтра он уезжает под Воронеж, в лагеря, а оттуда - на фронт. Наконец не выдержал, подавил в себе чувство досады и обиды. Остановил ее на минуту, взял за плечи и, повернув лицом к себе, опечаленно выговорил:
