гостинице «Москва» — радует и комфорт отдельного номера, и то, что на любом этаже в буфетах его любят и привечают — пообедаешь и поужинаешь, и что в ресторане он может редкими глотками отпивать из бокала, не торопясь, терпкое сухое вино, сам с неизменной папиросой в руке — был бы приятный собеседник. Он забрасывает тогда собеседника — особенно, если это Костка Буйлянка, которая в Москве замужем, или приехала из Минска Мария Константиновна Хайновская, или неожиданно встретил поэт Меделку, да и вообще, если красивая, милая женщина оказалась в импровизированном застолье литераторов, — Купала буквально забрасывает тогда своих прекрасных гениев по возможности самыми большими солнечно-оранжевыми апельсинами, выбирая их из буфета все до единого. Забрасывает и элегантными коробками конфет, требует, чтобы цветы и пейзажи на них были покрасивее, ведь только конфеты в таких коробках очень любит Буйлянка; или чтоб конфеты были с орехами в шоколаде, которые очень нравятся Марии Константиновне. А Нелли Елисеева, молодая вторая жена художника, та и меры не чувствует, зная щедрость Яночки. Купи ей то и это, подари то и это. «Есть еще рыцари на Украине!» — посмеивается Янка, но все же наконец от приставаний Нелли переезжает с Елисейских полей, как он называет дом Константина в Грузинах, в тишину Малой Никитской или дома Городецкого между Охотным рядом и Красной площадью.
После хождения по редакциям газет и издательств, после посиделок с редакторами, переводчиками и обсуждений планов на будущее не остается у Купалы времени, чтобы писать письма Коласу или Владке, и те бесконечно в своих письмах к нему сетуют на его молчание, забывая, однако, все свои сетования, лишь только молчун появляется на пороге дома под тополем.
В чемодане и в руках у него всегда есть что-то для каждого: для Владки — коралловое монисто, переливающееся, радужное, ведь танцовщица Игната Буйницкого Владка до сих пор любит их позванивание; для Зоськи — белый пуховый платок, чтоб не мерзла и коробки из-под «Казбека» с его рифмами неосмотрительно в корзинку с мусором не выкидывала; для Марии Константиновны на этот раз шоколадный торт «Микадо», ведь она же любит все в шоколаде. А стоит не встретить Владке с Марией Константиновной Купалу на вокзале — молчун-молчун, но как начнет выговаривать свою как бы бесконечную обиду, семь дней подряд будет выговаривать, как это было, например, когда не на вокзал, а к наркому здравоохранения однажды заторопилась Мария Константиновна. Помолчит, помолчит Яночка и опять и опять Марии Константиновне:
— На кого Купалу променяла?.. Ку-у-упалу на-а на-а-аркома?!
А на улице Октябрьской вдруг перестал встречать Купалу Журан.
— Где Журан? — спросил Янка у Владки где-то в конце тридцать восьмого года.
— Отвезли к живодеру… Взбесился…
Опустел двор дома под тополем без Журана. И кажется, везде все та же травка росла, из которой Журан так умел выбирать нужную (как в лесу Купала) из разнотравья зубровку, но на этот раз нужной травы для Журана не нашлось. Бедный Журан! Купала взял топор, поддел и оторвал с калитки ржавую жестяную табличку с профилем собаки и с надписью, что собака злая.
…Весь 1939 год был так загружен у Янки Купалы, что Якуб Колас в отчаянье: всю зиму, лето, весну не видел Янки.
За весь год виделись только раз, и то не более получаса, на вокзале, в день отъезда Купалы в Ереван 7 сентября. Янка уезжал не совсем здоровым: с двумя товарищами из Белоруссии — поэтами Алесем Якимовичем и Зеликом Аксельродом, чтобы в Москве присоединиться к московским и ленинградским писателям и уже большой группой ехать на великий юбилей армянского народа. Приехал Купала в Ереван только 14 сентября, остановился в гостинице «Севан», на втором этаже. 16 сентября, с трибуны юбилейного выездного пленума СП СССР говорил о величии поэмы «Давид Сасунский», о том, что в сокровищнице мировой литературы этот эпос стоит в одном ряду с «Илиадой» и «Нибелунгами», «Словом о полку Игореве» и «Витязем в тигровой шкуре». И что в этой поэме — великая идея братства народов, и что в ней народ мечтает о счастливой жизни. «В вашу страну гор и стремительных рек, виноградников и кристальных ручьев, — говорил Купала, — меня послал народ страны дремучих лесов и медлительных рек. По-разному прекрасны наши сторонки. Но одна и та же живет в них советская душа». И еще о нерушимости рубежей южных и западных общей великой родины социализма говорил поэт, о единстве народов, стоящих на страже этих рубежей.
Это говорилось накануне. Купала 16 сентября не знал о том, что и завтра он поднимется на трибуну, чтобы приветствовать мудрое решение Советского правительства взять под защиту население Западной Украины и Западной Белоруссии, чтобы приветствовать освободительный поход Красной Армии. Но душевная деликатность не позволяла Купале показывать свое волнение: «Такого быть не должно, чтоб место белоруса в президиумах славы «Давида Сасунского» пустовало!» Но что там?! Что там?! — билась мысль с утра до вечера и с вечера до утра.
А хозяева были гостеприимными, гордились своей древней культурой. Они тоже разделяли радость белорусов и украинцев, однако же у них программа, и они утром 18 сентября подгоняют к гостинице «Севан» автобусы, чтобы везти гостей в Эчмиадзин. Янка Купала восхищается древней красотой эчмиадзинской церкви и храмов Гаянэ и Репсинэ. А как так, чтоб быть в Армении, жить в гостинице «Севан» и не побывать на высокогорном Севане?! Дом творчества СП Армении на сказочном острове среди ослепительно голубой глади вод. За гостеприимство, оказанное когда-то под минским тополем, «мстят» Наири Зарьян, Дереник Демирчян, Гурген Маари в Ереване. Три дня держит Купалу средь волн Севана Григорян, а на 21 сентября запланирован еще большой спортивный праздник в столице Армении.
Купала смотрит на красоту камня, ставшего храмами Гаянэ и Репсинэ, и молит душой: «Простите!» Смотрит на голубизну Севана: «Прости, Севан! Прости, Арарат! Прости, расцветшая праздничной, красочной розой араратских долин чаша ереванского стадиона! Меня ждет дома эпос! Эпический час моего народа бьет там — час незабываемого воссоединения, такого долгожданного и такого неожиданно внезапного! Счастливый Колао, он там! О, как долго будут тянуться пять суток дороги домой! Чем приблизить встречу с тобой, воссоединение?..»
И Купала более молчаливый, чем обычно, и, как никогда, теперь молчалив от радости, теперь молчалив от того, что он нашел ключи к своему поэтическому приближению к воссоединению: на земле Давида Сасунского их так легко найти, ведь эта земля, как и его Беларусь, тоже была разделена, тоже многострадальная, героическая, эпическая! Бьются волны Севана у ног
