Многие участники заседания наблюдали за всем происходившим, смеясь, некоторые, прежде всего авторы, придерживавшиеся решительно левых позиций, например Мартин Вальзер, Эрих Фрид и Райнхард Леттау, страстно желали диалога с теми, кто, издеваясь, назвал их на транспарантах «пишущими стариками». Они заверили молодых демонстрантов в своих самых горячих симпатиях и в готовности к искреннему, просто братскому разговору. В кратких выступлениях писателей припевом повторялись почти молящие заверения: друзья, спутники, товарищи, мы ведь все сидим в одной лодке, мы делаем общее дело. Студенты ответили новым скандированием: «Хотим дискуссии».
Но диалог не состоялся — может быть, потому, что у студентов не удалось узнать, о чем, собственно, они хотели дискутировать. Несомненно было только одно, что они считали авторов «Группы 47» недостаточно левыми и требовали от них большей политической активности, прежде всего, как говорилось в листовках, против «тенденций к дисциплинированию в общем процессе позднекапиталистического общества». Вместо разговора с писателями произошло небольшое сожжение книг: демонстранты бросали в огонь газету «Бильд» и другие издания.
Об этом заседании я сразу же написал краткое сообщение для «Цайт», а неделю спустя вышла моя вторая, гораздо более обстоятельная статья. Обе статьи, как и написанные в прошлые годы, были посвящены чтениям и критическому рассмотрению читавшихся текстов. Лишь гораздо позже я понял, что в них вкралась большая ошибка, ибо демонстрация студентов не была упомянута ни словом. События, происходившие перед гостиницей «Пороховая мельница», я вообще не воспринял всерьез, считая их смешными, а некоторые сопутствующие явления даже отвратительными. В своей статье я игнорировал их. Я не хотел отвлекаться от того, что считал куда более важным, — от современной немецкой литературы, состояние которой в 1967 году внезапно высветило именно это заседание «Группы 47».
Но при всей глупости этой неожиданной конфронтации нельзя было не увидеть в ней проявления серьезной тенденции. В конце 60-х — начале 70-х годов последовали подобные спектакли. Они вновь и вновь свидетельствовали о неуверенности и растерянности, овладевших многими интеллектуалами. Эти люди большей частью боялись оказаться в тупике и принимали к сердцу заклинания и призывы оппозиционных студентов и их единомышленников. Некоторые писатели, не долго думая, отправились на поиски баррикады. Пренебрегли ли они теперь литературой, чтобы сильнее, чем прежде, посвятить себя политике? Или, может быть, они только потому так интенсивно искали убежища в политике, что творчество больше не обещало продвижения? Во всяком случае, меня разочаровала литература, возникавшая тогда. Но я не думал отворачиваться от нее, а хотел чаще, чем до сих пор, заниматься немецкой литературой дня вчерашнего, то есть той, которая была создана с конца XIX века до Второй мировой войны.
А что же отдел литературы редакции «Цайт»? Со мной по-прежнему обращались превосходно, мои многочисленные просьбы о рецензиях выполнялись, мне всегда шли навстречу. О великих немецких писателях недавнего прошлого я мог писать столь часто и столь много, как мне хотелось. Я писал о Фонтане и Томасе Манне, о Гофманстале и Шницлере, о Дёблине, Германе Гессе и Арнольде Цвейге, о Хорвате, Тухольском и Йозефе Роте. Из этого возникло то, что я все время представлял себе, — книга «Переэкзаменовка», опубликованная в 1977 году.
Новые книги современных авторов, интересовавшие меня, я также получал на рецензирование — Фриша, Дюрренматта и Бёлля, Грасса, Айха и Андерша, Йонзона и Хандке, Кристы Вольф и Франца Фюмана. Когда я без какого бы то ни было повода принес статью об Арно Шмидте, превышавшую все разумные размеры, редактор Дитер Э. Циммер, ответственный за литературу, тихо простонал, но сразу же отдал огромную рукопись в печать, не сокращая ее.
Мне нравилось уделять больше внимания англосаксонской прозе, и я быстро получал то, что хотел: Хемингуэя и Грэма Грина, Беллоу и Маламуда, Джона Апдайка и Филиппа Рота. А как обстояло дело с лирикой, прежде всего немецкой? Во время ночного обмена мнениями по телефону, длившегося почти два часа, — а было это в 1967 году, — Рудольф Вальтер Леонхард торжественно заверял, что он ценит меня, в особенности мои критические работы о романах, рассказах и эссе. Это мне совсем не понравилось, я сразу же почуял скрытый упрек. И верно, Леонхард дал мне понять, что нежные колебания прелестной немецкой поэзии — не вполне мое дело. Я отнюдь не собирался мириться с этим.
На следующий день я попросил Дитера Э. Циммера позволить мне отрецензировать сборник стихов. Я написал о только что вышедшей книге Гюнтера Грасса «Выспрошенный». Едва эта очень длинная хвалебная статья была опубликована, как мне позвонил Эрих Фрид. По его словам, я зашел слишком далеко, так как в моей статье, несомненно, проявляется «культ личности». Он, сказал Фрид, вправе ожидать, что теперь я столь же обстоятельно проанализирую и его лирику. А потом принялись звонить и другие поэты, движимые не столько потребностью высказаться о качестве или ничтожности стихов Грасса или моих формулировок, сколько желанием напомнить, как и Фрид, о необходимости столь же обстоятельной оценки их лирики.
Так что же, в еженедельнике «Цайт» все обстояло просто восхитительно? И да и нет. Как и прежде, мне не надо было работать в редакции. Как и прежде, это изображалось в виде особенно великодушной уступки, за которую я должен был быть особенно благодарен. Я слышал вновь и вновь, что меня хотят избавить от обременительной, а порой и скучной редакционной повседневности, чтобы я мог посвятить себя исключительно своей работе, творчеству, столь важному для «Цайт». Следовательно, мне не надо было приходить в редакцию. А разрешалось ли приходить? И хотели ли там меня видеть? Рукописи я посылал по почте, а если они требовались особенно спешно, то и приносил — это не составляло никакого труда. Но вскоре я узнал, что могу и не утруждать себя доставкой, — рукопись заберет у меня курьер-велосипедист, что вскоре и произошло. В ту пору редакционные заседания происходили в «Цайт» дважды в неделю — большое заседание, на котором присутствовали все редакторы, включая практикантов и стажеров, и малое, во время которого редакторы отдела литературы готовили ближайший номер. Меня ни разу не пригласили, а я не хотел быть навязчивым. Так за четырнадцать лет работы в «Цайт» я и не участвовал ни в одной конференции.
Я нашел то, по чему так тосковал, — прибежище, правда, только для своей работы, а не для себя как личности. Я был обособлен, чувствовал себя исключенным — и это чувство нарастало тем сильнее, чем дольше и успешнее я писал для «Цайт». Я сидел, изолированный и одинокий, в нашей маленькой квартире в гамбургском предместье Ниндорф и «пек» одну рукопись за другой. Именно так и возникла большая часть моих книг, увидевших свет в 60-70-е годы, — «Литература малых шагов. Немецкие писатели сегодня», «Сплошные порицания», «О нарушителях спокойствия. Евреи в немецкой литературе», «О литературе ГДР». Но мой контакт с миром лишь в редких случаях выходил за рамки общения по телефону. Поэтому я был доволен, когда удавалось время от времени выступать с лекциями в Федеративной республике и других странах. Они могли, по крайней мере временами, делать мое существование не столь монологическим.
