277
Вообще, перефразируя известное высказывание Шлегеля, переводчика можно назвать поэтом, пишущим назад. Ср. в этой связи принципиальное противопоставление двух идеологий — поэта и переводчика — у Вальтера Беньямина («Задача Переводчика», 1923).
Ср. в этом контексте представления С. С. Аверинцева о переводе Жуковского как «довоплощении» оригинала: «Его Гомер фактически не предшествует Вергилию и всей вообще европейской поэзии, а является после нее, как ее преодоление и снятие — не историческое прошлое, а утопическое будущее, то, чего еще никогда не было… А это значит, что и совершенство гомеровского эпоса предстает в данной связи вещей как бы разновидностью несовершенства — невоплощенности, требующей воплощения» (Аверинцев: 254).
Интересно, что уже после смерти Жуковского С. П. Шевырев (в свое время так и не опубликовавший рецензию на «вторую» часть перевода Жуковского) именно в этом ключе прочитывал аллегорический смысл перевода «Одиссеи». В речи «О значении Жуковского в русской жизни и поэзии» он говорил, что «скромная и разумная Одиссея» представляет собой картину «подвига, восстанавливающего потрясенныя древния связи семьи и отечества, подвига, поучительного для народов, во все века неодолимого стремления их по потоку времени» (Шевырев: 55).
Заметим, что эта характеристика восходит к приведенной выше оценке Толстого, о которой Адамович узнал, очевидно, из вышедшего в 1957 году XXVIII тома Юбилейного собрания.
Черный сатин долго еще ассоциировался в Англии с именем очаровательной убийцы.
Заметим, что в написанном позднее историческом романе писателя «The Tale of the Two Cities» публичные казни, сопровождаемые оргиями опьяненной кровью толпы, являются одним из символов Великой французской революции.
В указах 1753 и 1754 годов — для всех дел; при Екатерине Великой введена за государственные преступления. Противником смертной казни выступал И. В. Лопухин, оказавший в свое время заметное влияние на молодого Жуковского. Литература по истории смертной казни в России обширна (см., в частности: Кистяковский; Таганцев; Загоскин; Михлин; Жильцов).
Ср. традиционное для русской общественной мысли XIX века утверждение: «[П]равовому мировоззрению русского народа смертная казнь чужда, <…> как чуждо и суровое отношение к преступнику» (Загоскин: 30).
Как хорошо известно, среди жертв этой издевательской экзекуции на Семеновском плацу был молодой писатель Федор Достоевский. О том, что он пережил в этот день, Достоевский рассказал в письме к брату Михаилу, написанном после «казни», а затем — устами князя Мышкина в романе «Идиот».
По воспоминаниям одного из приговоренных, Д. Д. Ахшарумова, простой народ наблюдал за казнью с вала, находившегося на значительном расстоянии от эшафота — платформы, покрытой черным.
«Итак, — говорилось в манифесте о казни, — виновные, заслужившие по закону смертную казнь и только неизреченным милосердием государя Императора помилованные, понесут достойное наказание». Между тем нравственный урок, задуманный императором, не получился. Согласно донесениям агентов, хотя «весь процесс, предшествующий смертной казни, был исполнен с точностью», «в преступниках не было замечено того благоговейного чувства и страха, какое должно ожидать в столь горестные минуты жизни человеческой» (цит. по: Волгин: 640).
Как справедливо замечает Джереми Темблинг, «[t]he aid-de-camp carrying the pardon had to arrive on horseback to the place of execution <…> to complete the theatricality of power» (Tumbling: 134). По Игорю Волгину, сказалась «сценическая (нероновская!) струна» характера государя. Возможны и более конкретные источники драматургического вдохновения императора (как известно, заядлого театрала), например, «прусская» драма чести Г. Клейста «Prinz von Homburg», в финале которой приговоренный к смерти герой в самый последний момент узнает о высочайшем помиловании.
Так, милость императора, по мнению В. Н. Энгельгардта, была своеобразным российским ответом австрийскому правительству, казнившему пленных венгерских офицеров, переданных ему генералом Паскевичем, несмотря на ходатайство последнего об их помиловании. Царь «сам захотел пристыдить венский кабинет своим „милосердием“ по отношению к „заговорщикам“» (цит. по: Волгин: 628).
Вопрос о том, присутствовал ли сам Александр Николаевич на казни, остается открытым. Игорь Волгин склоняется к положительному ответу на этот вопрос, ссылаясь на дневниковую запись государя наследника от 22 декабря 1849 года (Волгин: 584).
С изданием кодекса 1851 года смертная казнь в Пруссии начала совершаться в закрытом помещении.
Об этом он говорил и посетившему его в начале 1850 года А. И. Кошелеву. Свою защиту смертной казни поэт мотивировал тем, что ее неразумно отменять там, где она уже есть, ибо такая отмена, как свидетельствует статистика, ведет только к росту преступлений. Здесь же он выступает и против суда присяжных (Колюпанов: II, 211).
Профессор Грузинский, опубликовавший это письмо, в своих комментариях замечает, что оправдания Жуковского не вполне согласуются с содержанием его статьи о смертной казни: поэт противоречит сам себе, и на самом деле он выступает за казни. (Интересно, что ни в одном другом случае комментатор не позволяет себе усомниться в истинности высказываний поэта. Но здесь особый случай — интеллигентный человек начала XX века не может обойти вниманием нравственной стороны больного вопроса.).
В отличие от Достоевского, Толстого и Тургенева Жуковский не был непосредственным свидетелем этого действа. В статье о смертной казни он пишет, что узнал о казни Маннингов «из газет» (и у нас нет никаких свидетельств присутствия Жуковского на казни). Ему оставалось только вообразить тот ужас, который вообще и всегда сопутствует казни.
