В небольшой комнатке по утрам собиралось от двух до семи девушек. Они с напряженными лицами сидели на скрипучих стульях, слушали музыку Баха, Моцарта, Альбинони. Лелико был фанат классической музыки. Старый режиссер, выпивая обязательный утренний кофе и выкуривая сигарету, которую сам изготовлял посредством самокрутки и крепчайшего аджарского табачного листа, он любил появляться в комнатке, где сидели девушки, и заводить с ними душещипательные беседы. Особо понравившихся он выводил на балкон и убеждал, что не надо делать аборт: “Родине нужны строители коммунизма, герои социалистического труда, исследователи-полярники, рихтеры-пианисты, ойстрахи-скрипачи. Такая красивая девушка, как ты, родит гения, назовешь его Тариэль, как героя “Витязя в тигровой шкуре”. Старый режиссер курил, допивая свой кофе, девушки слушали его, открыв рот, и не раз в слезах убегали прочь от гинекологического кресла.
Жена ругала Лелико: зачем вмешиваешься, рушишь судьбы, плодишь сирот?! Но он продолжал заходить в “комнату ожидания” с чашечкой кофе и сигаретой делать правое дело. Дарить родине гениев и героев.
Прошло пятнадцать лет. Лелико очень старый, лежит, ожидает женщину с косой. Она в наш дом по сложившемуся графику появлялась под Новый год. Звонок. Жена открывает дверь. Врывается высокая, курчавая женщина с громким криком: “Где драгоценный Лелико, где мой спаситель?!” За ней протискивается двухметровый детина, волоча контрабас в тяжелом футляре, стуча им по паркету. Детина и женщина рвутся в глубь квартиры, сами открывают одну дверь, другую и попадают в спальню, где лежит бывший сталинский кинорежиссер. “Дорогой мой Лелико, вот ваш сын!” – кричит высокая женщина. Лелико плохо, он с трудом понимает, ему показалось, что женщина – та самая с косой…
“Тариэль! – кричит женщина. – Распакуй инструмент, сыграй папе! Сыграй папе Иоганна Себастьяна Баха!”
Жена и муж молча смотрят на двухметрового детину, он совсем юн, от силы ему лет пятнадцать. Распаковав контрабас, детина начинает играть, вскоре обнаруживается, что Тариэль далеко не Ростропович. Мама двухметрового детины шепчет в ухо теряющего силы режиссера: “Это тот, кого вы велели не убивать! Я вас послушалась, родила!!! Вчера на новогоднем конкурсе контрабасов”… – “Контрабасистов”… – поправляет шепотом Лелико. “На новогоднем конкурсе контрабасистов в Батуми наш мальчик получил диплом третьей степени… Но малышу всего четырнадцать… Я сказала: сыграешь папе всю свою программу… Он тебя благословит!”
Мальчик играет двадцать минут, полчаса и не собирается останавливаться, играет дурно, но с диким напором. Лелико морщится, у него сохнет рот, он зовет жену. Та понимает мужа, приносит воду. Лилико пьет. Мальчик играет. Возвращая стакан, Лелико шепчет жене: “Зачем я, дурак, уговорил ее не делать аборт!”
Лелико закрыл глаза. Жена сказала в тот печальный новогодний вечер сыновьям: “Это были его последние слова…”
Буба спросил мать: “А говнюк еще долго пилил контрабас?” – “Долго… После Баха мальчик объявил Брамса, потом Шуберта… А папа уже был мертв… Я же дура изображала внимательную слушательницу”…
Через два дня, второго января, на старом Верийском кладбище в присутствии нескольких сотен пришедших проводить в последний путь кинорежиссера, двухметровый мальчик и его мама распаковали контрабас, и дитя стало играть свое контрабасное соло. Шел снег. К матери музыканта подошел Картлоз и шепотом попросил: “Как сестру прошу – пусть этот идиот заткнется!”
* * *Дом наш в Музейном переулке, 16, простоял до 1993 года. В нем не только умирали, но и рождались, жили, радовались жизни.
Моя мама откармливала индюшку на балконе. Собиралась к новогоднему столу “сотворить” из нее сациви. За два дня до Нового года она спустилась с индюшкой во двор. Сама зарезать не решалась, искала того, кому можно поручить эту казнь. Никого не нашла. В это время по улице шли двое взрослых немых мужчин. Остановились перед мамой. Ей было неловко просить, да и как просить: может, они не только не говорят, но и не слышат… Немые сами поняли, почему мама держит гигантскую индюшку, и показали жестами: “Ей голову отсечь?” Мама сказала: “Да”. Те взяли индюшку, нож, как нож гильотины, и, что-то показав жестами, зашли за угол нашего дома. Мама поняла их жесты – “Мы там лишим ее жизни, здесь посреди улицы неудобно”. Мама стала ждать. Немые не появлялись. Мама пошла посмотреть, что делается за углом. Там никого. Снег чистый, без кровавых пятен… Мама поняла, немые утащили индюшку, а может, улетели на ней! Мама в отчаянии… Времена голодные, политический хаос, а тут еще украли птичку, которую она из цыпленка вырастила в грифона. Сациви было обещано всем, кто молча сносил в течение года жуткий индюшачий гогот. 31 декабря утром на дверной ручке нашей квартиры появилась аккуратно ощипанная туша двенадцатикилограммовой птицы, желтой от сочного жира с бумажкой на ноге и надписью: “Я вернулась к тебе, Софико!!! (имя моей мамы) С Новым годом!!!”
* * *Когда пятиэтажный, опоясанный деревянными балконами дом стали ломать, жильцов выселили из него, но мы мазохистски ходили смотреть, как его рушат…
Соседями (стена к стене) были Паскаль Аджиашвили и его тетка. Он корреспондент газеты “Коммунист” и одновременно рок-н-рольщик. Тетка работала кассиршей в банке. Пересчитав за свою жизнь множество миллиардов рублей, у тетки возникла аллергия на денежные знаки. Она постоянно носила белые перчатки. Стоило ей прикоснуться голыми руками к деньгам, и все ее тело покрывалось воспаленными пятнами… Паскаль писал о мерзких американских агрессорах, душивших свободолюбивый корейский народ, танцевал рок-н-ролл на танцплощадке турбазы. Считалось, что он танцует лучше самого Элвиса Пресли. Ночами Паскаль приводил туристок к себе в комнату, имеющую общую стену с моей комнатой. Я слышал все визги, все стоны, все скрипы. Будучи старшеклассником, я не мог спать, затыкал уши пластилином. Однажды мне захотелось не только слышать, но и видеть. В базарной лавке купил длинный стальной штырь и стал вбивать его в стену, но на полпути штырь столкнулся с чем-то скрипучим, непробиваемым. Хотелось посмотреть, что там, в стене, почему стальной штырь не может пройти стену насквозь, но неловкость от постыдного желания заглянуть в чужой, заманчиво порнографический мир заставила меня забросить идею “подкопа”.
Годы спустя огромный чугунный шар, раскачиваемый на длинном стальном тросе, бился о стены нашего Музейного, 16. Мы, бывшие его жильцы, стояли и со слезами смотрели, как рушится этаж за этажом. Вновь шел снег. Снег как рефрен присутствует во всех моих историях. Тбилиси – город южный, не Сибирь, но почему-то в моей юности зимы были чрезвычайно снежные. У меня были санки, точь-в-точь как у гражданина Кейна, разве что без надписи “Розовый бутон”. Я мчался с фуникулера по склонам горы Мтацминда, мчался, воя от счастья… Может, и поэтому фильм “Гражданин Кейн” и режиссер Орсон Уэллс для меня – лучший фильм и лучший режиссер…
