Только переписав с исчерканных листков со множеством сносок на чистые листы, можно было охватить взглядом всю рукопись целиком. И вот тогда начиналась редакторская работа. Я, как лоцман, в знакомых, но опасных для плавания судов морях, расставлял и ярко зажигал маяки и створные знаки. Маяками я называю отступления, схемы, рисунки, заголовки отдельных глав и цитаты, которые подчеркивают, углубляют и разъясняют цель написания моей книги. Створные знаки — это повторения, которые служат тому же.
Но я не могу сказать, когда эта редакторская работа кончилась. Воспоминания возникали почти ежедневно. И я вносил изменения и дополнения тоже почти ежедневно.
Завадский якобы сидел за то, что у него дома нашли незаконченную рукопись. Если бы нашли у меня рукопись — сомнений насчет концлагеря не было никаких. Поэтому надо было не только прятать рукопись всякий раз, когда я выходил из комнаты (даже в туалет), но и вообще не давать повода для подозрений у других людей. Я вполне допускал, что кто-нибудь из моих многочисленных соседей имел задание КГБ следить за мной. Поэтому я всегда закрывался на ключ в своей комнате, а рядом с ключом втыкал ватку, чтобы никто не мог подглядеть в мою комнату, когда я писал. Я хотел, чтобы соседям даже в голову не пришло, что я — вообще грамотный, а не то что писатель!
Я пришил к внутренней стороне матраца матерчатый карман и каждый раз, уходя на работу, прятал рукопись в этот карман. Я не исключал того, что в мое отсутствие в комнату могли войти и сделать поверхностный обыск.
При мне никто из соседей в комнату не заходил. Я их всех держал на расстоянии. Исключение составляла лишь маленькая 3-хлетняя девочка, которая иногда забегала ко мне. Да она еще не способна была анализировать мое поведение.
Глава 54. Теплоход «Карелия»
До 1961 года я работал простым инженером и жил впроголодь, от получки до получки, мысленно подгоняя время, подгоняя саму отмеренную и ограниченную мою жизнь, которую без денег и жизнью-то не назовешь. Теперь, работая уже не инженером, а грузчиком, я тем не менее был сыт и даже копил деньги. Таков уродливый советский образ жизни! Однако, я по прежнему жил урывками, но уже не от получки до получки, а от лета до лета. Даже свое 50-летие, в 1978 году я никак не отметил. Мои старые друзья знакомство с антисоветчиком прекратили, а новых я не завел. Даже с друзьями по концлагерю, когда я встречался с ними раз в год, я не делился своими планами на будущее. Тайна, которую знают два человека, — уже не тайна.
Ко мне из Донецка приезжал Петр Михайлович Муравьев. Он уже три года был на свободе но до сих пор не получал никакой пенсии. Организации, устанавливающие пенсии по болезни, игнорировали тот факт, что институт имени Сербского в Москве признал Муравьева психическим больным и на этом основании его 16 лет содержали в спецбольницах. Эти организации теперь считали Муравьева совершенно здоровым человеком, как это 19 лет назад признала Украинская психиатрическая экспертиза, и отказались платить ему пенсию. Другие организации отказали Муравьеву в пенсии по старости из-за пропажи его трудовых документов. Однако, Муравьев на самом деле был уже болен. 16-тилетние пытки не прошли для него даром. Он совершенно потерял память и у него появились другие умственные расстройства. Зарабатывать себе на жизнь этот 70-тилетний старик уже не мог. Что ему оставалось делать?
Какая-то сердобольная старушка приютила его у себя и помогала ему. Но ведь это не надолго! А что дальше? Мы вместе с ним ходили к юристу, но он ничего утешительного не сказал. Потом Муравьев посылал письма в Прокуратуру СССР и в Совет Ветеранов войны и они не дали положительных результатов.
Я так же виделся с Толиком Чинновым. Ему удалось поменять свою работу уборщиком на работу техником в топографической партии после того, как местные врачи заменили ему 2-ую группу инвалидности на 3 группу. Однако, о работе по специальности — инженером-химиком он не мог и мечтать.
Я часто думал о Саше Полежаеве, Василии Ивановиче Сером и других политзаключенных, оставшихся в спецбольнице. Как им помочь? Может быть, им могло помочь опубликование моей книги. Но для этого надо было сперва доставить мою книгу на Запад!
Я снова получил сигнал о том, что ленинградские диссиденты хотят познакомиться со мной. Я отклонил это предложение. То, что представляли диссиденты Шостак, Попов, Завадский и полковник Матросов, и то, что я слышал о диссидентах из передач заграничных радиостанций, создало у меня мнение, что «диссидент — это кто угодно, но только не антимарксист». Поэтому я не ожидал найти в их среде себе единомышленников. Кроме того, я не хотел ставить под угрозу свой побег и свою книгу. В среде диссидентов могли отыскаться еще Якиры и Красины, которые утопили бы мои планы обрести свободу в море своего раскаяния.
И я продолжал свою подготовку к побегу в условиях строжайшей тайны. Я пришел к мысли кое-что изменить в первоначальных планах. В частности, я заменил надувной матрац на одноместную надувную лодку без уключин. В лодке я мог сохранить свою одежду сухой, что имело значение в прохладные ночи. Я изготовил плавучий якорь, а мачту и парус оставил прежние. Не найдя нигде специального компаса, я купил обыкновенный туристский и наметил завернуть его в презерватив. Я сшил маскировочный чехол для лодки, достаточно вместительный для того, чтобы под этот чехол мог залезть и я сам. Лодка в маскировочном чехле при минимальном волнении моря должна была остаться незамеченной.
* * *
Настоящая жизнь начиналась для меня только с того дня, когда я увольнялся из очередной столовой и уезжал к Черному морю. Каждый такой отъезд я считал последним и возвращаться в Ленинград не собирался. Я уничтожал дома все письма и лишние документы, брал с собой очередное приспособление для плаванья и уезжал сперва в Сочи — лечить сердце, болезнь которого за зиму сильно обострялась.
Так я поступил и в 1978 году, уехав, из Ленинграда в последних числах мая. Рукопись книги я оставил в тайнике. Осторожность подсказывала мне, что брать рукопись книги с собой в заплыв не стоит. Во-первых, рукопись занимала много места и при заплыве могла мешать, а, во-вторых, в случае ареста лишила бы меня возможности как-нибудь отвертеться. Я много думал о том, как передать мою рукопись на Запад. Я помнил адрес американского корреспондентского пункта в Москве, который дал мне Белов еще в 1968 году, но ехать туда следовало только в самом крайнем случае. После контакта с корреспондентом я был бы наверняка арестован.
В мае купаться в Черном море еще холодно. Поэтому курортников в этом месяце немного и мне удалось устроиться в гостиницу «Приморская» общежитие на 16 человек. Но меня предупредили, что если это место понадобиться кому-либо, боле достойному, чем я, то меня немедленно выселят. Такова практика во всех советских гостиницах, во всех городах.
