Впрочем, если москвичи и дали Дмитрию руководящую идею и снабдили его необходимыми средствами, то он внес в свою деятельность и кое-что личное, индивидуальное. В смелом предприятии «царевича» обнаружились свойства блестящего авантюриста. По-видимому, голова претендента была устроена не так, как у других. В ней мирно и, пожалуй, бессознательно уживались самые удивительные противоречия. Дмитрий был богато одаренной, хотя и не слишком глубокой натурой. Его способности и таланты были скорее внешними. Наиболее характерной его особенностью, порой принимавшей уродливую форму, была склонность к ассимиляции. С ней сочеталась замечательная душевная гибкость. В самом деле, мы не видим, чтобы Дмитрий заронил на ниву народную хотя бы одно плодоносное зерно; он был чужд широких идеалов, которым мог бы предаться с настоящей страстью. Правда, он мечтал об императорском сане, о крестовом походе на турок, о будущих своих подвигах завоевателя. Отчасти все это являлось продуктом чрезмерно возбужденной фантазии, отчасти же было навеяно влияниями среды и традициями московской политики. Был у Дмитрия еще один проект, о котором он говорил постоянно и который он даже пытался осуществить. Мы имеем в виду распространение образования в России и насаждение школ. Однако ни в самой идее, ни в приемах ее практического осуществления мы опять не находим ничего оригинального или широко задуманного. В сущности, и здесь Дмитрий следует чужому примеру. Недаром побывал он в Польше. Он хотел, чтобы те же иезуиты явились и в Россию, дабы создать здесь коллегии и академии. Конечно, нужно отдать должное царевичу. Он ясно понимал важность просвещения и твердо решил приобщить к нему свою державу. Но для этих обширных планов не нужно было обладать гениальным умом. В голове Дмитрия просто-напросто еще были живы впечатления, вынесенные из Польши.
Мы уже отметили необычайную душевную гибкость Дмитрия. Это свойство особенно ярко обнаружилось в религиозной эволюции «царевича». Было бы, однако, слишком поспешно судить о нем, как о человеке лицемерном и безразличном к вопросам религии; было бы несправедливо утверждать, что всю свою жизнь он играл какую-то кощунственную комедию. Подобное суждение грешило бы излишней категоричностью; оно не мирилось бы с конкретными фактами, относящимися к истории религиозного развития Дмитрия. Конечно, при первом появлении претендента в Польше одним из лучших средств приобрести расположение короля и папы было для него отречение от православия. Однако, с другой стороны, такая политика «царевича» была чрезвычайно опасна. Ведь за каждым его шагом внимательно следили русские люди; а мы знаем, какое отвращение они питали к католикам. Таким образом, весь расчет Дмитрия мог оказаться ложным. По-видимому, в этот период своей жизни претендент руководствовался не одними эгоистическими побуждениями. Вспомним, какая среда его окружала, какие примеры видел он перед своими глазами… Он слышал речи благочестивых и ученых людей; в довершение всего, он был страстно увлечен прекрасной полячкой. Все это должно было действовать на его душу. Кажется, Дмитрию самому была свойственна та слабость, в которой он укорял соотечественников: в сердце его жила какая-то суеверная преданность внешним, обрядовым формам. В самом деле, в чем, по преимуществу, выражалось его благочестивое настроение? В паломничествах, в благословениях, в знамениях креста, в почитании икон, мощей и других святынь… Находясь в критических обстоятельствах, он мог видеть в своем переходе в католичество залог спасения и будущего торжества. Ведь сердце человеческое склонно подчас поддаваться самым странным иллюзиям: стоит взяться за безумное дело, и тотчас захочется уверовать в него, и всячески стараешься успокоить свою совесть…
Все время, пока Дмитрий стремился к своей цели, он оставался верен тем чувствам, которые в трогательном сердечном порыве обнаружил когда-то перед Рангони, накануне своего отъезда из Кракова. Это настроение держалось в нем в течение всего похода на Москву. Особенно ярко проявлялось оно в некоторые критические моменты, когда над головой претендента собирались тучи. Вспомним, что после отъезда Мнишека около «царевича» не оставалось никого, кто мог бы поддержать его и руководить им. В эту пору Дмитрий часто виделся с капелланами. Он просил их молиться за него, благоговейно принимал от них святыни, обещал построить в России католические церкви и исповедоваться накануне венчания на царство. Покинутый людьми, он прибегал к Богу… И кто скажет нам, где в этом религиозном экстазе кончалась искренность и начиналось притворство?
Но немедленно после торжества наступила реакция. Баловень судьбы превратился в вольнодумца; сквозь замашки свободомыслящего человека стал проглядывать скептицизм, граничащий с полным безразличием к вере. Несомненно, эти склонности уже давно дремали в душе Дмитрия. Но пробуждению их все время мешали впечатления другого рода. Теперь, в Москве, царь был ослеплен собственным величием; скрытые дотоле инстинкты прорвались наружу… Та же самая гибкость Дмитрия сказалась в его удивительном балансировании между католиками и православными. По свидетельству архиепископа Арсения, за немногими исключениями, русское духовенство было вполне довольно своим новым государем. Царь относился к иерархам со всяческим вниманием, осыпал их почестями и щедрыми дарами. А иезуиты во всем этом видели только осторожность Дмитрия. Кармелитов он совершенно очаровал оказанным им приемом… Александр Рангони уехал из Москвы, полный самых светлых надежд… Очевидно, Дмитрий так хорошо рассчитывал свои слова и действия, что обе стороны поддались обману и питали всяческие иллюзии.
Особенно характерно проявилась эта ловкость самозванца в отношениях с римской курией. Здесь Дмитрию не только принадлежала инициатива: он сразу упростил дело, предложив папам свои услуги и приняв без всяких оговорок их программу. Бывало порой, что московские цари искренне или ради видимости заявляли о своей готовности к сближению с Римом. Однако еще ни один русский государь не примыкал так решительно к Ватикану. Дмитрий явился первым, кто сделал этот шаг: тем самым он приобрел расположение курии. И здесь самозванец действовал с удивительным искусством. Нунция Рангони он манил за собой кардинальским пурпуром, который должен был вознаградить прелата за его энергию. Иезуитам он рисовал в перспективе Россию, усеянную костелами и коллегиями. Кармелитам он обещал свободный проезд в Персию. С папами он неутомимо рассуждал о мире всего мира и о единении всех под властью римского первосвященника…
Понятно, что курия не устояла перед этой тактикой. Как известно, Климент VIII сперва заподозрил в Дмитрии нового Лжесебастьяна Португальского. Но это первоначальное впечатление изгладилось, когда папа узнал о неожиданном переходе претендента в католичество. Затем последовали друг за другом два конклава. Они отвлекли внимание курии от восточных дел. Когда же Павел V вспомнил о Дмитрии, то на стороне последнего было уже общественное мнение, склонившееся в его пользу благодаря сказочным успехам самозванца. При виде того, как легко он завладел престолом и с каким энтузиазмом встречал его народ, естественно, возникала мысль, что только законный государь мог добиться столь блистательных побед. Немудрено, что со всех сторон в Рим приходили самые благоприятные сведения о Дмитрии. Папа был тем более склонен отнестись к ним с доверием, что переход Дмитрия в католичество, по-видимому, служил гарантией его искренности. Мог ли оказаться наглым обманщиком или темным искателем приключений тот человек, который так заботился о спасении своей души и дал столько свидетельств своего благочестия? Для этого он должен был родиться настоящим чудовищем… Таким образом, все поддерживало в Риме приятные иллюзии. Этому содействовали и заявления самого претендента, и прием, оказанный ему соотечественниками, и сообщения о нем третьих лиц.
