В эту же ночь был случай, тяжело поразивший государя и всех; во время самой заутрени великий князь Михаил Павлович подвергся первому апоплексическому удару. Он поправился от этого недуга, но не надолго, и в этом же самом году он и скончался. Николай и Михаил Павловичи были тесно связаны братскою любовью, и для государя потеря брата была весьма горька и ощутима.
После Пасхи двор оставался еще некоторое время в Москве; по этому случаю давалось много празднеств, балов и т. п.
В это время в Москве появилась Екатерина Петровна Ермолова, фрейлина ее величества. Государь и все восхищались ее красотой, и действительно она была замечательной красавицей; притом очень умна и приятна в обществе. Бегала же я за этой Ермоловой так, что мне даже и теперь смешно. Нужно сказать, что великий князь Михаил Николаевич заболел в Москве скарлатиной; а так как Николаю Николаевичу было очень скучно без брата, с которым он привык быть неразлучным и делить свои впечатления, он устроился со мной, чтобы я заменяла ему Михаила Николаевича на это время. Он меня звал Мишкой, и мы старались не разлучаться, насколько это было возможно. Конечно, Николай Николаевич влюбился в красавицу Ермолову, как 17-летний юноша может влюбиться, и бегал за ней, чтобы на нее взглянуть хоть издали, а я, входя очень серьезно в роль товарища и брата, конечно, бежала туда же за ним и тоже восхищалась ею. Бывало, она придет очень важно на дежурство к императрице, а мы где-нибудь за дверью смотрим на красавицу и потом передаем себе свои впечатления, разумеется, по секрету. Притом я очень любила блины, и Николай Николаевич мне в угоду заказывал каждый день к царскому завтраку блины. Удивлялись, как это без Масленицы каждый день подаются блины, но это был тоже наш секрет; а так как Ермолова часто завтракала у императрицы, то в моей памяти Ермолова и блины составляют нечто неразлучное.
Весной двор возвратился в Петербург. Как известно, в этом году возникла Венгерская кампания, и государь уехал надолго в Варшаву, равно как и великий князь Константин Николаевич, принимавший в первый раз участие на войне и возвратившийся с оной кавалером Георгиевского креста и креста Марии-Терезы.
1 июля этого же, 1849 года было одним из счастливейших дней моей жизни. Утром я отправилась с матушкой поздравить императрицу с днем ее рождения. Как уже я говорила выше, первый завтрак происходил всегда семейно; но в подобные праздничные дни было очень торжественно. Ставился посреди кофейного стола именинный пирог, так называемый «баумкухен», украшенный цветами и восковыми свечами; вокруг пирога горело столько свечей счетом, сколько минуло лет виновнику торжества, а посередине горела большая свечка, представлявшая наступающий год. Все семейство приходило с поздравлением и подарками, и было еще веселее и радушнее, чем обыкновенно.
В этот же описываемый мною высокоторжественный день 1849 года, по окончании завтрака, матушка моя отправила меня домой в Знаменское, а сама поехала с императрицей в Большой Петровский дворец для высочайшего выхода и слушания литургии.
Возвратясь домой, я сняла с себя свой праздничный наряд, зная, что уже покончила со своими придворными обязанностями. Вдруг вижу: скачет карета, и мне докладывают, что ее величество требует меня как можно скорее опять к себе; я в простом домашнем платьице, так как велено было взять меня, как и в чем я есть, бросаюсь опрометью в эту карету, и меня мчат прямо в Большой дворец и ведут в комнаты ее величества. Несмотря на всю поспешность, я все-таки опоздала, государыня уже у обедни, и мне приходится ждать довольно долго, а для меня это ожидание кажется целым веком, так как я недоумеваю, зачем меня опять потребовали. Наконец, идет императрица, обнимает меня и объявляет, что жалует мне свой шифр. Только что был получен из Варшавы телеграфический ответ от государя, что он согласен произвести меня во фрейлины ее величества. Я почти обезумела от счастья и восторга. Я фрейлина… да может ли это быть?! просто не верилось! Привожу здесь факт моего восторга в доказательство, как просто было тогда воспитание и какой великий престиж имела всякая царская милость. Уже по обстановке, в коей я находилась, видно, что рано или поздно мне выпадет доля быть фрейлиной, тем более что мои старшие сестры были все фрейлинами, так что, собственно, для меня тут неожиданного ничего не могло быть, но я была воспитана так далеко от этой мысли, что мне и в голову не приходило, что я могу получить фрейлинский шифр, особенно не имея на то права по летам. Для моих родителей это было тоже неожиданно, и они были крайне тронуты и обрадованы этой царской милостью.
Императрица и великие князья и княгини, которые тут присутствовали, при моей робости, поздравили и расцеловали меня. Вышли из внутренних покоев ее величества к официальному поздравлению и завтраку, а мне велено было тут ожидать; я все-таки была еще подросток, да еще, сверх того, в домашнем платье, как сказала выше; мне подали отдельно позавтракать в комнатах ее величества, но мне было не до еды. Между тем распространился слух, что «Маша фрейлина». Нужно признаться, что «Маша» была «enfant gatee»[72], как царской фамилии, так и всех свитских фрейлин; конечно, это было ради моей матери, которую все так искренно любили и почитали. Смею сказать, что эта новость, что Маша — фрейлина, была общей радостью. Ко мне стали приходить мои новые товарищи, старшие фрейлины, а одна из них, которая меня особенно всегда баловала, графиня Юлия Павловна Бобринская, так ко мне стремительно бежала, по залам и галереям, что прическа ее распалась, и она добежала до меня с распущенной косой чудных белокурых волос.
Наконец, в ноябре-месяце мне исполнилось 17 лет. Императрица потребовала для большей важности и, понятно, ради шутки, чтобы я была официально ей представлена… Накануне именин его величества, 5 декабря, было назначено большое представление дам у ее величества, и я явилась на это представление. Вечером меня матушка привезла во дворец, отвела в малахитную залу, где имело быть представление, и оставила там одну с массой чужих для меня дам, а сама ушла к императрице. Обер-церемониймейстер, тогда граф Воронцов-Дашков[73] стал нас устанавливать в кружок по старшинству; я, как уже фрейлина, была поставлена первой. Я была очень застенчива, мне становилось жутко, хотя я с рождения была тут, но официальности я еще на себе никогда не испытывала. Когда все было готово, и граф Воронцов доложил о том ее величеству, распахнулись двери из внутренних покоев, и императрица, в бальном туалете, величественно вошла в сопровождении дежурной фрейлины Н. А. Бартеневой, свиты и камер-пажей. Мы все низко присели. Мне становилось совсем жутко. За дверью стояли государь, великие князья и княгини, матушка моя, и делали мне все разные знаки. Императрица плавно и тихо, как она одна это умела делать, приблизилась к кругу дам и, так как я стояла первая, очень важно и холодно подошла ко мне; фрейлина Бартенева, представлявшая дам, меня, конечно, не назвала; тогда ее величество обратилась к ней с вопросом: «gui est cette demoiselle?»[74] Смех начинал разбирать всех присутствующих, знаки из двери усиливались; я окончательно сконфузилась; императрица очень серьезно и холодно обратилась ко мне и сказала: «charmee de faire votre connaissance, mademoiselle, ou se trouvent vos parents?» — я до того растерялась, что ни слова не могла выговорить и готова была расплакаться; все присутствующие разразились хохотом; особенно за ужасной дверью происходило что-то страшное; я красная, как рак, готова была провалиться сквозь землю. Нечего и говорить, что наш ангел императрица, хотя сама ужасно смеялась над моим конфузом, сейчас же меня обласкала и успокоила своим обыкновенным со мной обращением и добротой. Представление окончилось, но мой конфуз возобновился, когда императрица взяла меня потом к себе и когда все стоявшие за дверью напали да меня — досталось же мне тогда!
