Настал ужасный 1854 год. Была объявлена война Турции — временный закат величества и могущества России, а в особенности закат жизни нашего незабвенного императора Николая I. Кто мог ожидать в начале этой войны, каким тяжелым бременем она ляжет на родину и чего она будет стоить?
Лето двор проводил, по обыкновению, в Петергофе. Но нравственное состояние было далеко не то, как всегда. Было уже нелегко на душе; государь был очень серьезен; английский флот стоял перед Кронштадтом. Ездили смотреть на него и в Ораниенбаум, и на Поклонную гору, за Ораниенбаум. Все ощущали какое-то гнетущее чувство. Но упование на Бога и царя было так велико, что и в голову не приходило, что Россия может потерпеть неудачу.
В Александрии, на верхнем балконе, перед комнатами государя, стоял телескоп, направленный на Кронштадт. Часто, очень часто император подходил к нему, чтобы смотреть на враждебный флот. Что у нашего царя происходило в его великой, благородной душе — про то знает один Бог. Можно с уверенностью сказать, что мысль о том страшном обмане, который его окружал и который его сгубил, не приходила ему на ум — так верил он в окружающих его и судил всех по своему рыцарскому чувству и взгляду.
Осень того же года высочайший двор проводил не в Царском Селе, по обыкновению, а в Гатчине, ввиду того, что железная дорога существовала в то время еще только до Гатчины, и курьеры из Севастополя и вообще известия с Запада были сокращены на 40 верст пути, а государь ожидал известий всегда в это тяжелое время с лихорадочным нетерпением.
Обыкновенно в Гатчино ездили, в течение осени, из Царского Села на две или на три недели, так сказать, повеселиться. Там все проживали во дворце вместе, вели «ипе vie de chateau»[75], собирались ко второму завтраку и уже не расставались до поздней ночи, между завтраком и обедом катались, ездили верхом и т. п. Вечером обыкновенно был спектакль или какие-нибудь «charades еп action»[76] для любителей, или разные игры, или танцы — все это происходило в так называемом «арсенале» — большой зале, занимающей часть нижнего этажа замка, где помещалась небольшая сцена — поприще наших представлений, большой орган, разыгрывавший разные музыкальные пьесы, катальная гора, качели, бильярды и проч.; тут и завтракали, и обедали, и проводили весь день вместе.
В одно из этих Гатчинских пребываний, в 1853 году, играла знаменитая Рашель, в «Андриенне Лекуврер» и нас всех чуть не свела с ума своей игрой. Рашель была такое явление, что если кто ее раз видел, то в жизни уже не забывал; теперь ровно 30 лет назад (1883 г.), что она восхищала петербургскую публику — я ее видела во всех ее ролях классических трагедий, и до сих пор помню всякое слово; у нее был удивительный контральтовый голос, а что за декламация, что за жесты, которые можно было сравнить с самым великим пластиком; а ее шаг величественный, спокойный — право, ни с чем не сравнить! Такой великой трагической актрисы сцена едва ли еще произведет; сверх всего сказанного, у нее были правильные, облагороженные черты лица.
Осень же 1854 года совсем иначе проводилась в Гатчине: хотя и собирались в арсенале, но держались серьезно и спокойно, особых приглашений из города не было.
Известия с театра войны становились все хуже: узнали о мобилизации австрийских войск на нашей границе. По этому поводу государь сказал раз на вечере перед всеми, что редко случалось, потому что он был всегда очень сдержан на счет разговоров о делах: «Lempereur, dAutriche, sur le guel je comptais tant, a retourne le fer dans mon coeur par sa conduite».
Известно, что государь любил очень искренно императора Франца-Иосифа. Когда последний взошел на престол, в такие молодые годы, он заинтересовал собой императора Николая Павловича, который взял как бы под свое покровительство юного монарха. Отблагодарил же он нашего царя за все его попечения!
Государь становился все угрюмее, но и тут оставался добр и заботлив к окружающим, близким лицам.
Помню, что я сильно простудилась, катаясь по льду, и была несколько время больна. Первый раз, как я опять явилась в арсенал после болезни, государь, завидя меня, подошел ко мне и так милостиво, так мягко, как отец родной, упрекал, что я не берегу свое здоровье.
Вдруг разнесся слух, что государь отправляет в Севастополь великих князей Николая и Михаила Николаевичей. Вот сделался переполох у нас! Они оба в восторге и не могут поверить своему столь желанному и неожиданному счастью; а мы все в слезы… Наши милые, дорогие Вениамины семьи и общества уезжают в этот страшный, пожирающий жизнь Севастополь. Боже, какой ужас!
Императрица была тверда и спокойна, предаваясь воле Божией, как всегда, в тяжелые минуты ее жизни, когда долг этого требовал; отпуская своих двух младших, неразлучных с нею сыновей, простилась, благословила их… и замерло ее материнское сердце, но там в глубине… тайно ото всех… Государь проводил их на железную дорогу и грустный вернулся утешать и поддерживать жену.
Прошло несколько недель после отъезда великих князей; имелись известия об их прибытии в Севастополь, об их присутствии при кровавых сражениях, о посещении ими лазаретов, наполненных ранеными и больными. Все страшно беспокоились и молились, всякая депеша, получаемая с театра войны, вскрывалась с трепетом; разделялась со всеми окружающими; как-то все еще больше сплотились и составляли одну семью.
Мало-помалу здоровье императрицы стало слабеть, физические силы уступали нравственной постоянной тревоге, разлука в столь страшных обстоятельствах с дорогими детьми становилась невыносима для любящего сердца матери, хотя императрица не показывала свои нравственные страдания и была тверда духом. Наконец, сильная, опасная, нервная лихорадка разразилась, как императрица не боролась с ней. Со дня на день ее величеству становилось хуже. Стали опасаться за ее жизнь. Опасность была до того велика, что когда я уезжала из Гатчины в город на несколько часов повидаться с моим престарелым отцом, то великая княгиня Александра Иосифовна по нескольку раз в день писала мне о состоянии высокой больной, чтобы в случае чего я могла скорее вернуться.
Государь был в отчаянии: с одной стороны, худые известия из Севастополя и беспокойство о сыновьях, с другой — умирающая, дорогая жена. Когда случалось, что императрица чувствует себя немного дурно: у нее бывали периодические биения сердца, продолжавшиеся обыкновенно несколько дней, — тогда уже государь был сам не свой.
Лечили императрицу лейб-медики: Мандт[77], Маркус и Карель. Положение все ухудшалось, хотя и знали причину болезни — разлука с сыновьями, или, лучше сказать, их пребывание под пулями и бомбами. Очень ошибочно думать, что, когда русские великие князья находятся на войне, они вне опасности; если даже и стараются их охранять, то они сами не щадят себя; долго не решались возвратить их высочества, зная, что оставление войны в эту минуту причинило бы им величайшее горе.
