крышей. Старик в белой войлочной шляпе сидел под тенью высокого осокоря, перед ним двигались густые, быстро сменяющиеся тени от вертящихся длинных лопастей ветряка.
С высоты холма открылся город. Он грудился при слиянии двух речек, между их блестящими лентами, а за речками пыльно коптились словно прижженные солнцем слободы.
Проехали через, мелкий брод с видными на песчаном дне колесными колеями, телега хрустко прокатилась по песчаной каемке берега, застучала по твердой дороге. Улицы жарко прогреты, пыльны, с двух сторон веяло дымками старобытных очагов, пахло огородами, колодезной свежестью, всем тем, чем пахнет жилой двор: Проскакал казак, блестя черно-сверкающим козырьком форменной фуражки, распугал томящихся в пыли кур. Едва рассеялось облако от проехавшего казака, как взвихрилось другое, густое и гремучее, и раздался крепкий, звучный возглас:
— Ах, отшельники! — И возник сидящий в пролетке Латиф Яушев. — У нас в городе такой гость, а я никак не заполучу его к себе. — И настоял на том, чтобы Тукай сел в его пролетку, а Бабаджанову махнул неопределенно: мол, поезжай следом, ежели тебе охота.
Он был дочерна загорелый, весь жаркий, весело-пьяный от полноты переживаемых им чувств. Говорил: только что вернулся из Туркестана и поездкой очень доволен. Так вот он — один из богатейшего клана Яушевых!
Подъехали к воротам городского сада и направились на веранду летнего ресторана. Им, принесли шампанского во льду. Запыхавшийся Бабаджанов подскочил к столу, когда они успели уже выпить свои бокалы. Яушев налил в чистый бокал и, как бы только отстраняя от себя, подвинул бокал Бабаджанову и тут же продолжил разговор, начатый в пролетке. Он говорил о том, что вступил в сложные отношения с московскими мануфактурщиками, но теперь те отношения упростились, потому что он на корню закупил почти весь хлопок у туркестанских баев. Выпив еще шампанского, он строго-шутливо потребовал, чтобы Тукай приехал к нему в гости, и сам назначил день. Потом он уехал. Вспомнив о письме, Габдулла тоже собрался, но Бабаджанов настоял на том, чтобы поглядеть цветник, расположенный здесь, в саду.
— Клянусь аллахом, цветник замечательный. И скажу вам, ах замечательна в нем хозяйка, молодая супруга Исхака-эфенди!
— Что ж, пойдем, — сказал он спокойно. Наступал миг, как призрак беспокоивший его всю весну. Он знал, что увидит сейчас Зейтуну.
Но что это, зачем он идет? И зачем так нестерпимо было это желание ехать в Троицк? Он поверил в целебную силу степной природы, в нем поднялись сильные жизненные порывы и невольно, нечаянно совпали с грустной памятью о девушке в скромном ситцевом платье, ситцевом платке, которую он видел-то всего несколько раз. Зачем он идет?
Вот прошли между густыми кустами желтой акации, вот решетчатая ограда, калитка в оранжерею, вот клумбы, и возле одной — женская фигурка, а поодаль другая женщина играет с мальчиком лет четырех.
— Зейтуна-ханум! — окликнул Бабаджанов женщину, стоявшую возле клумбы. — А мы к вам, если позволите.
Она, подняла голову и, как будто ослепнув на миг от солнечного блеска, вскинула к лицу руку. А потом какая-то минута словно потерялась для него. Потом он услышал:
— Я знала, вы здесь. Ходила в библиотеку, говорили: встреча с вами. А пришел Бабаджанов и предложил свой новый репертуар. А правда, забавный у него голос?
— Правда, — ответил он. Бабаджанов не мог их слышать, он играл с малышом, шутил с его нянечкой, молоденькой деревенской девушкой.
Зейтуна повела рукой, как будто посыпая клумбы из пригоршни, а клумбы как будто на глазах зацветали пестрыми жаркими красками. Он молча кивнул, стал смотреть на цветы. И опять время словно обронило какую-то минуту, он не слышал, о чем она говорит. Да, боже мой, зачем он так волнуется? Она все прежняя, все та же сдержанность, и то же легкое смущение, и прежний интерес к стихам. Вот и в библиотеку приходила. И ни о чем не догадывается. Но о чем она должна догадываться? О том, что ему представлялось когда-то… Ах, это всегда в нем: воображение так же мучит и радует, как если бы все было в действительности.
— Я часто хожу сюда, — говорила она спокойным и мягким голосом. — Ведь я состою в обществе любителей-садоводов. А этот общественный сад мы взяли под свое попечительство. Задачи у нас, — она улыбнулась, — задачи у нас серьезные: распространять среди жителей знания о деревьях, совершенствовать комнатные и оранжерейные растения, развивать вкус к изящному устройству садов и оранжерей.
— В городе мало зелени, — сказал он.
— Но ее с каждым годом будет все больше! Вы не знакомы с нашим садовником? Жаль, его нет сейчас. Это почетный гражданин Турдакин Михаил Викторович, он учился в Пензенском училище садоводства и служил в свое время в имениях князя Воронцова, графа Шувалова. Очень милый старик; правда, страдает одним недостатком… ах, да он совсем безобидный! Здесь у нас питомник для разведения местных пород деревьев, а нынче построили теплицу, так что и зимой будем выращивать розы, гиацинты. А вы были у Латифа-эфенди? Обязательно побывайте, у Галии-ханум есть зимняя оранжерея, очень красивая.
Он кивал, а ни слова не мог сказать, и молчание в конце концов могло смутить женщину. Вкрадчиво приподнявшись на носках, он поглядел в даль цветника, который оканчивался низкой порослью малинника. Там Бабаджанов с петушиным задором топтался вокруг девушки, а то принимался задирать малыша.
— А помните мою подругу?
Он помнил, с нею Зейтуна приходила в редакцию, потом он встречал обеих в доме у Фатиха. Но почему она спрашивает о подруге? Или она спрашивает, помнит ли он… ну да, помнит ли он то давнее, Казань, редакцию, их недолгий разговор?
— Я помню, — сказал он, — помню.
Она покраснела, потерла ладошкой лоб.
— Да, ведь я про подругу… она умерла, за два месяца истаяла, бедная, я до сих пор как вспомню, так плачу.
Они услышали шум, громкий смех Бабаджанова, потом заплакал ребенок. Слабым, протестующим голосом девушка просила:
— Пожалуйста, не дразните его, он не хочет с вами играть.
Ребенок после слов нянюшки заплакал еще громче, еще жалобней. Его мать, вся вспыхнув и гневно подобравшись, крикнула:
— Мирфайза-эфенди, разве я вам не говорила, что он не любит подобные забавы?
Подбежал с дурашливо-покаянным видом Бабаджанов, за ним, держа за руку мальчика, подходила девушка. Мальчик отирал личико, размазывая по нему слезы и жалостно стихая, чтобы предстать перед матерью и незнакомым человеком опрятным, неплачущим.
— Мама, — сказал он, — я никогда не плачу, если ко мне не пристают, ведь правда, мама?
— Правда, милый, — отвечала, мать, — правда, Лутфи. Ты у меня настоящий мужчина. — Утешив мальчика, она передала его няне, сказав, что скоро
