чувствовал себя богом – всемогущим, добрым и непостоянным.
Новый 1947 год я встречал у Лаврина. Пришел без Жени. Конечно, с моей стороны это было подло, но я еще не решился вывести ее в свет. Действовали два фактора: не хотел я выдавать ее иноземного происхождения. Но дело не только в этом. Я уже писал, что очень дорожил Женей, но чувств моих хватало сразу на многих. Ничего не хочу приукрашивать и смягчать. Я эгоистичен, как многие мужчины, которым не везет в карточной игре. Но она меня и не увлекала. У Лаврина собралась идейная элита, во главе с секретарем партбюро факультета Кара-Мурзой. Большую часть общества составляли фронтовики и фронтовички. Первый тост произнес Лаврин и, разумеется, за Сталина. Мы выпили и крякнули. Вскоре водка взяла свое. Началась безыдейщина. Под утро я пришел домой, лег спать. Не помню, сколько времени я спал, проснулся с больной головой. Жени почему-то не было. Мать молчала. Я оделся, подошел к столу и увидел записку. Женя писала: «Я ушла, потому что твоя душа грязная, как воротник твоей рубашки…» Я схватил рубашку и взглянул на воротник. Нет! Он совсем не был грязным. На нем просто красовались жирные пятна губной помады. Я понял, что свалял дурака. Головная боль прошла, но на душе было тошно. Я жалел, что оставил Женю одну на Новый год, жалел, что дал некоторый повод сравнивать душу с воротничком рубашки. Пошел искать Женю, нашел ее в слезах у Лели. Кое-как упросил ее вернуться в Сокол. Здесь искрение, стоя на коленях, вымаливал прощения, говорил, что совсем не представляю, как это губная помада прилипла ко мне. Вспомнил, что это Ирина Юрьева – жена Лаврина – нечаянно мазнула меня во время танцев. Женя кое-как меня простила, а мать говорила ей: «Плюнь на него! Он весь пошел в отца. Тот тоже всегда куда-нибудь прислонялся!» Нет! Очень паршивой была эта новогодняя ночь. А за ней начались экзамены зимней сессии.
Наиболее трудным предметом оказалась история средних веков. Все три периода сдавались одним экзаменом. Нужно было выучить два большие тома или, как их справедливо называли, два кирпича. Экзамен принимала умная, строгая, красивая Нина Александровна Сидорова – доктор и профессор. Тогда я к не догадывался, что еще более знаменит ее муж – крупнейший физик В. И. Векслер. Прочел я по истории средних веков много, в том числе и работу Р. Ю. Виппера. Предмет интересовал меня, многое было понятно. Но многочисленные события путались, а во всех пунктах программы было написано одно и то же: развитие производительных сил и характер производственных отношений. На консультации я задал несколько вопросов, и Н. А. Сидорова обратила на маня какое-то внимание. Утром я явился на экзамен и отвечал безумно плохо. Вывезли дополнительные вопросы. Н. А. Сидорова удивленно сказала: «Думала, что вы ответите лучше. Впрочем, материал вы, конечно, знаете. Ставлю отлично за то, что вы хорошо понимаете историю». Историю средневекового Востока принимал темпераментный ироничный профессор Захадер. Он небрежно сидел, откинувшись на спинку стула, когда я решительно шагнул к карте. Я начал: «Если взглянуть на карту средневекового Востока невооруженным взглядом…» Профессор Захадер заерзал на стуле, принял менее легкомысленную позу и спросил: «А что вы называете вооруженным взглядом? У вас плохое зрение?» Я оторопел. Действительно, что это я завернул? Тем не менее, ответил: «Я подразумеваю марксистско-ленинский подход к истории Востока». «Ах, вот он что? Ну, валяйте дальше!» Впрочем, дальше все обошлось очень просто. Возможности блеснуть я не получил, профессор Захадер, увидев во мне закаленного марксиста, поставил «отлично». Я с тяжелым сердцем вышел из перегороженного книжными полками кабинета истории Стран Востока. Никогда не думал, что я такое трепло. Но гибель ждала меня впереди.
Историю южных и западных славян учить было не по чему. Учебника не существовало. Я комкал в руках отпечатанную на папиросной бумаге программу, проклинал академика Пичету, лекции которого приятно слушались, но записать их не было возможности. Была и другая трудность: история южных и западных славян состояла из проблем и гипотез, производительных сил и производственных отношений. Я бился над этой мутью неделю, читал разные книжки и сборники, и так ничего и не постиг. Экзамен принимали два аспиранта, начисто лишенные чувства юмора. Они в ответ на мои разглагольствования осмелились влепить мне тройку. Я оскорбился в своих лучших чувствах. Конечно, я ничего не знал, но ведь знать-то было нечего. На помощь пришел В. А. Лаврин. Он заявил, что аспиранты-экзаменаторы просто аполитичные типы. Они тут же исправились и поставили мне отлично. История СССР, Основы марксизма-ленинизма прошли легко. Я пролез в отличники, как гусь в скворечник.
Наступил второй семестр. Жизнь мчалась трудная, тревожная, обильная впечатлениями, сомнениями, разочарованиями, дружбой и ложью. Все мешалось и путалось, и на душе громоздилась непонятная неудовлетворенность и какая-то устойчивая щемящая боль, как тогда… в страшном 1934, когда я вышел из Бутырских ворот с выплаканными сухими глазами и занозой в сердце. Она там торчала. За однотомник Генриха Гейне я отдал 30 рублей. Три дня ходил без обеда, но зато читал с пониманием:
Прекрасен сон, прекрасна смерть – но лучший
Удел – не быть рожденным никогда.
Жить было душно. В это время или немного позже показали фильм о битве под Сталинградом. Батальные сцены сменялись показом Сталина, выходящего из машины, поднимающегося в свой кабинет и изрекающего афоризмы. Он говорил, а на фронте совершалось. И непонятно было, почему его магическая сила не проявилась столь же блистательно в 1941 году? Роль Сталина играл артист Дикой. Был и другой фильм «Клятва». Начинался он смертью Ленина в Горках. Потом над гробом у Мавзолея Сталин (артист Геловани), одетый в длинную шубу, произносил клятву. На протяжении всей картины Сталин, Сталин, Сталин с этакой беззастенчивой навязчивостью: мудрый, человеколюбивый, склоняющийся в поцелуе над рукой матери, потерявшей детей на войне. И все было удивительно фальшивым.
Мы с Женей смотрели в Художественном театре пьесу по повести Симонова «Дни и ночи». Военные действия можно передать в кино. На театральной сцене это совсем трудно. Здесь все неестественно – от выстрелов до крика в трубку полевого телефона. Такой же неестественной была и сама жизнь. Хотелось верить в гениальность Сталина и в грандиозность успехов наших. Но велик был разлад между словами и делом, и тот факт, что замечать его не полагалось, а наоборот, требовалось всем всегда восхищаться – тревожил, удивлял, злил. Кругом
