горячие пожелания выздороветь. По поручению коллег, Павловская».
Кончилась конференция. Я побывал с экскурсией в «Золотой кладовой» Эрмитажа. Вечером проводил на поезд Павловскую, Голубцовых, Трофимову. Расцеловались в вестибюле гостиницы. Они уехали. Потом я простился с С. Л. Утченко. Рано утром я сел в самолет, благополучно добрался до Ташкента, а 16 апреля был уже на работе в Ошском Пединституте.
Комиссия, возглавляемая политэкономом Рыскулбековым и руководимая скотиной из отдела науки министерства Михаленко, заканчивала свою работу. Что они могли обнаружить? Институт находился на таком уровне, что остальным вузам республики стоило бы кое-что у него перенять. Но до этого никто не додумывался. Норовили лягнуть. Но лягать было не за что. Даже проверку общественных кафедр мы провели лучше, чем это могло бы сделать министерство, начиненное дегенератами. Поэтому я застал Эшмамбетова в бодром настроении. Комиссию угощали традиционными пловами и бешбармаками. Я принимал в них участие без всякого интереса и удовольствия. Мучился. Тем не менее поездка в Ленинград наполнила меня такими хорошими воспоминаниями, что я плевал на все, ждал очередного отпуска, надеялся на новую поездку в Москву. Дома все шло хорошо. Наташка и Женя были здоровы.
Заключительный Ученый Совет по итогам проверки состоялся 22 апреля 1964 года. Он проходил в спокойной обстановке. Проверявшие признали работу института вполне удовлетворительной, говорили, как это принято, о недостатках, но все это было абсолютно незначительно. Я чувствовал себя здоровым, хотя и несколько усталым. Все отговорились и взял слово секретарь обкома по пропаганде Махмуд Исмаилов… Всегда считалось, что он ко мне расположен. Да и сейчас я не усмотрел в его выступлении ничего плохого. Он сказал: «Проверка завершилась. Очень хорошо, что на этот раз она велась без задней мысли». Против этого возразить было нечего. Но потом он стал распространяться по вопросам актуальности исследовательской работы, и заявил, в частности: «Вот взять, к примеру, Каца. Такой сильный историк, а занимается Древним Римом. Разве, находясь в Оше, можно заниматься древним Римом? Надо заниматься местной историей. Ему это под силу!» В этом роде говорил, похваливая меня, секретарь обкома. В зале поднялось волнение. Встала Шелике, поднялся Осипов. Говорили: Кац только что вернулся с большой конференции! Зачем ему мешать? Выступил член комиссии мой старый друг Хатмулла Мусин. То ли он уже успел выпить, то ли без этого возмутился, только он вышел на трибуну и заявил, что выступление Исмаилова безграмотно. Что я почувствовал? Ровным счетом ничего. Меня радовали спокойные итоги проверки министерской комиссией, на остальное я плевал, в том числе и на Исмаилова. Наташенька! Клянусь тебе, что в момент выступления дурака Исмаилова я был совершенно спокоен, пропустил его речь мимо ушей. Поволновался позднее. Совет закончился неожиданно бурно. Тем не менее все разошлись, члены комиссии, Исмаилов, я собрались в кабинете Эшмамбетова. Здесь Исмаилов стал выругивать Мусина. И Хатмулла, находившийся в преддверье защиты докторской диссертации, испугался, как бы его смелая акция не сказалась отрицательно на ученой карьере! Как же? Вступил в спор с секретарем обкома! Мусин, словно поротый мальчишка, стал просить извинения у Исмаилова!
После этой безобразной сцены поехали на плов. Сидели на полу, спокойно пировали. Я чувствовал себя очень усталым, потому не хотел ни плова, ни водки. Немного поел, выпил рюмку. Веселье не клеилось. Забрел на огонек пьяный Москвитин – бывший секретарь горкома – теперь мальчик предпенсионного возраста на обкомовских побегушках. Плел какую-то чушь… Не слишком поздно разошлись. Лева Спекторов, принимавший участие в проверке института, и я шли домой. Нас бодро встретила Женя, пожалела, что мы сыты и не будем ужинать. Посмеялись. Я даже не стал Жене рассказывать о выступлении Исмаилова, так мало значения я ему придавал. Легли спать. Среди ночи я проснулся от страшной боли то ли в груди, то ли под ложечкой, то ли в желудке. Так начался мой тяжелый инфаркт. Все.
Почему я на этом поставил точку? Разве жизнь кончилась? Да, конечно. Я утратил возможность управлять своей жизнью, я стал просто ее объектом. Она несет меня своим потоком, а я могу только кое-как шевелить руками, чтобы держаться на волнах. Вот почему мне вспомнились стихи Гейне:
Свободен путь! Мое слабеет тело…
Один упал – другой сменил бойца!
Я не сдаюсь! Еще оружье цело
И только жизнь иссякла до конца!
Каждый из тех, кто меня знал, пусть решит, вправе ли я закончить этими строчками невыдуманную историю моей жизни!
20.2.72 г. – 4.3.72 г. 20 часов 35 минут.
Закончено печатание 5 мая 1973 года,
9 часов 30 минут.
Слова «из солдатских детей» взяты из аттестата Горецкого земледельческого училища, выданного в 1895 году моему отцу. Там написано: «Из предъявленных документов видно, что он православного вероисповедания, происходит из солдатских детей и имеет от роду 21 год». Мне неясно, отец ли мой считается солдатским сыном, или происходит от такового. Значит, кантонистом мог быть либо мой прадед, либо дед. Наверное, все-таки прадед. Как уже сказано, мой дед в 1866 г. стал отменным конторщиком в имении генеральши. Между тем, категория кантонистов была ликвидирована в 1856 г. Едва ли за 10 лет солдат или, в лучшем случае, унтер-офицер мог переквалифицироваться сначала в хорошие конторщики, а потом образцово управлять имениями и винокуренным заводом.
В школе тогда имелся штатный специалист в сфере педологии, направления в педагогике, ставившего своей целью объединить подходы различных наук (медицины, биологии, психологии и прочих) к методике развития ребёнка.
Имеется в виду И. Г. Гришков, историк, коллега автора.
Джон Ло оф Лористон (1671–1729) – шотландский экономист и финансист, ставший министром финансов во Франции и печтавший бумажные деньги без обеспечения их золотом.
Видит бог, что мой друг допустил ошибку. Милую Кети я любил, как и всех женщин той части мира, которая сражалась на стороне Объединенных наций.
Позже появилась цифра 27 миллионов, но и она не стала окончательной (ред.)
