«Церковники потребуют письменного прошения. Черт… Начнется длинная канитель… — с досадой думал он. — А я нарочно не заготовил доклада! Тем лучше: сомну разговор сам, поскорее отделаюсь и удеру с радостным сознанием своего превосходства. Мадам д’Антрэг будет довольна, а мне заранее все известно».
Выйдя из станционного здания, ван Эгмонт издали увидел толпу людей и покачивающиеся над головами кресты. День выдался теплый и сухой, над толпой висело облако пыли. Может, лучше повернуть обратно? Туда не протолкаешься…
— Его эминенция ждет вас, мсье ван Эгмонт, — приветливо поклонился молодой секретарь, окруженный несколькими распорядителями. Художник был озадачен, толпа охотно расступилась, без всяких усилий, приятно и просто его доставили прямо в узкий кружок, образовавшийся перед князем церкви. Кардинал сидел на скамейке, позади стояли священники, а со всех сторон напирали бедно одетые люди, преимущественно женщины. «Много пожилых», — заметил художник, обведя глазами толпу, которая сразу придвинулась ближе. Сзади все вытянули головы и насторожились. Воцарилась тишина. Наружность кардинала Вердье поразила ван Эгмонта. Это был рослый, бодрый и энергичный крестьянин с широким откровенным лицом. Серые глаза смотрели прямо, дружелюбно и честно. Вокруг слегка загорелого лица по-крестьянски очень симпатично и мило торчали в стороны короткие седые волосы. В такое утро он мог бы утирать пот с лица, стоя где-нибудь на скотном дворе, опираясь на вилы, — этот славный крепыш, папаша Вердье!
Маленькая старушка держала перед кардиналом кувшин, его эминенция как раз допивал кружку воды. Спокойно, не спеша он отдал кружку, поблагодарил, ласково коснулся плеча женщины, замершей от счастья, и с улыбкой повернулся к художнику.
— Ну, садитесь, садитесь, мне уже доложили о вашем приходе, — кардинал подвинулся и похлопал рукой по скамейке. — В тесноте, но не в обиде! Не стесняйтесь!
Голос звучал по-отечески и добродушно. Все обратились в слух.
— Вы католик, мсье ван Эгмонт?
— Нет, я протестант.
— Но верующий христианин?
— Э-э… я не сказал бы этого. Я…
Кардинал сделал красивый жест порицания и благодушно покачал головой.
— Что же вас заставило обратиться именно ко мне?
Все глаза повернулись к художнику.
— Я… как бы это короче сказать… я ищу поддержки большому доброму делу и до сих пор нигде ее не нашел. К вам решил обратиться потому, что общеизвестно большое влияние католической церкви.
Кардинал обвел взглядом напряженно слушавшую толпу. Теперь все смотрели только на него.
— Вы удивляетесь, дочь моя? — сказал он громко какой-то женщине, тянувшейся издали через головы толпы. — Вас удивляет, что прелат римской курии охотно выслушивает не только инаковерующего, но даже вообще неверующего? О, дочь моя, ведь вы сейчас слышали из уст этого молодого человека причину сего. Все дороги ведут в Рим. Святая римско-католическая церковь могущественна, ее авторитет публично признается инаковерующими и неверующими. Все волей или неволей, разными путями, иногда очень окольными, все же приходят к нам за помощью, утешением и поддержкой, — и кардинал картинно взметнул руку к небу и возвысил голос. — Наша прекрасная и великая церковь никому не отказывает в своей милости и никого не отталкивает. Або речено в Писании: «Придите ко мне все алчущие и жаждущие правды, и аз успокою Вы», — кардинал сделал внушительную паузу. — Теперь расскажите о своем деле, мсье ван Эгмонт!
Художник коротко изложил главное. Опять все обернулись к кардиналу, готовые ловить каждое его слово. Старик ласково кивнул головой.
— Все доброе находит у нас неизменную поддержку: советом и деньгами, нашими связями и влиянием, молитвами и именем Божьим. Дело помощи слабым и отсталым народам близко нашему сердцу. Вы говорите, что решили целиком себя посвятить служению малым сим?
— Да, ваша эминенция!
— Как это благородно! О, как это по-христиански!
Все заулыбались, закивали головами. «Благородно», — пронесся по толпе единый вздох. Но кардинал снова возвысил голос:
— Когда же вы намерены отбыть в Батавию?
Художник оторопел.
— Куда? Простите, я не расслышал, ваша эминенция…
Кардинал прищурился.
— В Батавию, столицу Индонезии, голландской колонии в Азии.
— Ах, так… простите… Но… Я не думаю туда ехать!
Кардинал выразил на лице глубокое удивление. Он даже несколько отодвинулся от художника.
— Так о чем же вы хлопочете?
— О тяжелом положении негров во французских африканских колониях.
Кардинал в совершенном изумлении откинулся назад, насколько позволяла длина скамейки, он еще больше отодвинулся от художника и стал рассматривать его в упор с головы до ног. Воцарилась напряженная тишина. Все ждали. Его эминенция сначала нахмурился, потом недоуменно пожал плечами, насмешливым взглядом вопросительно обвел толпу и вдруг сердечно, громко и весело расхохотался. Все заулыбались. В толпе сначала пробежал шепот, потом смешок. Кардинал, взяв ван Эгмонта за обе руки, тряс их и добродушно, по-детски смеялся.
— Воистину вы видите соринку в оке ближнего своего, а бревна в собственном глазу не замечаете! Ах, молодой человек, молодой человек! Вот что значит молодость!
И вдруг лицо его стало серьезным. Кардинал выпрямился и преобразился. Теперь это был трибун. Толпа замерла.
— Площадь Франции меньше площади ее колоний в двадцать раз, а по населению они почти равны. Площадь голландских колонии в семьдесят пять раз больше размера Нидерландов, а население больше в семь с половиной раз. Вы слышите? — гул в толпе: «Слышим!» — Хорошо слышите? Вот она, ненасытная алчность к чужому добру! Вот она, беспримерная картина порока и бесчестия! Но это не все. Франция распространила свое влияние на пустыни, степи и леса, где проживали голые дикари. Мало ли, много ли мы дали им — не знаю, это спорно. Но бесспорно одно — мы не разрушали древних культур по той простой причине, что их там не было.
Отсюда бедность наших колоний, как это правильно отметил сей молодой человек в своем сообщении. В Юго-Восточной Азии было не то: она — колыбель мировой культуры! В третьем веке, когда предки современных голландцев были полными дикарями, на Яве возникло высококультурное княжество Тарума. К приходу голландских завоевателей в Индонезии благоденствовали сказочно богатые государства. Голландцы их разграбили! Они изобрели систему «ливеренсий» — натуральных поставок ценнейших сельскохозяйственных продуктов на основе применения рабского труда. В 1825 году вспыхнуло всенародное яванское восстание, которое с трудом подавлялось в течение пяти лет. В 1840 году началось батамское восстание. Снова виселицы, расстрелы и море слез. Только в 1904 году Голландия огнем и мечом кое-как подчинила себе всю страну. На долго ли? Это знает один Бог.
