Началась больничная жизнь в психосоматическом отделении 1-й Градской больницы. Лечивший Бориса доктор Берлин, человек широко образованный, любил и почитал поэта Слуцкого.
Когда к Борису приходили друзья-поэты (иногда вопреки его запрету), доктор Берлин присоединялся к ним и активно участвовал в общей беседе.
О звонках из больницы вспоминает Наталья Петрова:
«Это был очень страшный разговор. Объяснил, что его, в сущности, уже нет, что видеть и разговаривать с ним нет никакого смысла (“Даже моя хваленая память рассыпалась”), но он будет звонить… Голос, тон были ровные, безжизненно спокойные. Он был жив — и его не было. Я отчаянно заплакала, как только положила трубку, но… как было заведено… только потом. Да, говоря с ним, еще и не знала, что напряжение этого разговора, тщетные мои попытки разбить стену, доцарапаться, докопаться до живого, слабого, обыкновенного взорвутся слезами бессилия и нежелания принимать происходящее как реальность.
Но это была реальность. И разговоры вокруг этого были вполне бытовые.
Величие и тайна того, что было с ним, того, где он находился, превращались в нечто (дурдом, психушка) скандальное и вроде бы даже стыдное. Говорить с ним было страшно — говорить о нем было бессовестно и потому противно.
А он, по моему разумению, казнил себя. Однажды он сказал мне по телефону: “Наташа, я страстно не хочу жить”. А я могла только пытаться войти со своим “это надо перетерпеть, так не может быть вечно…” и всякими другими, гроша не стоящими сентенциями. Так… барахталась где-то у подножия Горя»[359].
Летом 1977 года я был в отпуске в Москве и ежедневно навещал Бориса. Приносил обед. Бывали у него Лена Ржевская и Изя Крамов. Когда я простудился и слег, вместо меня стала ездить с обедом Ирина. Как человек организованный, она по живым следам записывала свои впечатления. Ее воспоминания представляют картину первых месяцев болезни Слуцкого (П. Г.).
«9 июля Петя заболел, и мне пришлось поехать к Борису самой, “пришлось”, так как Борис по-прежнему просил меня к нему не приходить. Я несла ему обед, и это делало мой визит необходимым. Волновалась очень: давно не видела его, еще дольше не разговаривала с ним — смерть Тани, его болезнь, отделение, в котором он лежал…
Мне показалось, что он не удивился моему приходу, скорее даже обрадовался, хотя и сказал:
— Я не рад тебе.
Пришлось объяснить, почему пришла я, а не Петя. Он встревожился, но тревога его была мимолетной.
Обед съел быстро и с видимым аппетитом.
— Ты кормишь вкусно, но не знаю, как я могу тебя отблагодарить.
Сразу стал рассказывать, как и почему оказался в больнице. Мне пришлось прервать его:
— Я все знаю от Изи и Лены. Не стоит к этому возвращаться.
Тогда он стал говорить о своих постоянных тревогах:
— Жить незачем, писать уже никогда не смогу. Лежу и пытаюсь рифмовать, но ничего не получается. Переводить тоже не смогу. Ты помнишь, какая у меня была память? А сегодня потерял полдня, чтобы вспомнить, что Сонина фамилия была Мармеладова. Нет интереса ни к чему, да, пожалуй, почти и ни к кому. Читать не могу совершенно. Беспомощен. Начнется жара, и вернутся кошмары. Нет денег, чтобы оплачивать Лидию Ивановну (Л. И. готовила обеды в семье Слуцких во время болезни Тани и иногда приносила обеды в больницу Борису).
На вопрос, как он чувствует себя сейчас, тут же ответил:
— Плохо.
— Что же плохого?
— Все. Не сплю, слаб, открывается язва.
— Сильные боли?
— Нет, но чувствую, будут.
Слушаю короткие ответы Бориса и понимаю: не все так, как он говорит. Спит мало ночью, но добирает днем. Язва спокойна, аппетит хороший. Страшно, что он убежден в том, чего нет или почти нет. Я почувствовала: разубеждать его ни в чем нельзя. Надо только слушать. Говорил много, удивлялся хорошему отношению к нему людей.
— Я даже не мог предположить, что ко мне так отнесутся и будут так много делать для меня.
— Кого ты имеешь в виду?
— Изю и Лену. Тебя и Петю. Даже Фиму и Риту.
— Но ведь Фима твой брат, Изя и Лена — твои давние и близкие друзья. А наша дружба с тобой ближе родственных отношений. Здесь все естественно.
— Все равно, меня это удивило.
Поразительно, что это говорит Борис, который так много сделал хорошего людям, так часто приходил на помощь другим.
— Боря, ты счастлив друзьями.
В ответ он молчит. Рассказываю ему, как много людей тревожатся за него, как хотят помочь, сколько к нам звонков с предложением помощи, в том числе и от его фронтовых товарищей. Но он продолжал свое:
— Я не заслужил такого внимания и не знаю, как отблагодарить всех.
— Боря, о чем ты говоришь? Мы все любим тебя, и при чем тут какая-то благодарность? Разве ты не так поступал?
— И все-таки это неожиданно. Я не могу допустить, чтобы ты ездила через весь город, носила тяжести, тратила столько денег. Пора переходить на больничный стол. Пора отказаться от услуг Лидии Ивановны, каждый ее визит стоит 20 рублей. У меня нет на это денег. Я ем один раз в день, когда приносят обед, а вечером и утром пью кефир.
Время от времени он просил меня уйти, но тут же добавлял:
— Ты уйдешь, я останусь один, и черные мысли, как черные мыши, будут все время пробегать.
И я оставалась. Погодя спросила:
— Ты все-таки рад, что я пришла?
— Да, конечно рад.
Он погладил мою руку и поцеловал.
Когда он выходил в коридор, меня поражала не только его худоба. Но и то, как он за что-то извинялся и за что-то благодарил, обращаясь к кому-нибудь из персонала.
В следующий раз Борис снова встретил меня без радости.
— Твой вчерашний приход расстроил меня. Я плохо спал и чувствовал себя хуже обычного.
— Обещаю тебе, что мы не будем касаться вчерашних тем.
И вдруг, как будто не было этого короткого вступления, он спросил, что я ему принесла. Это было по-детски трогательно.
— Я поем — и ты сразу же уходи.
— Хорошо, но только я должна у тебя отдохнуть.
— Это твое право. — И стал есть. Поев, спросил: — Отдохнуть здесь, в этих жутких условиях?
— Для того чтобы прийти в больницу к часу, мне приходится делать все быстро, сердце выдерживает с трудом. Здесь я сижу, даю отдых сердцу, разговор с тобой мне приятен. А приятный разговор — тоже хороший отдых.
Когда я собралась уходить, он удержал меня:
— Посиди еще, если не торопишься.
Мы говорили о разном. Уверял, что я почти не меняюсь. Вспоминал меня в какой-то черной кофточке. Говорил, что Петя прекрасно выглядит. Много спрашивал о далеком и близком, поражая своей памятью, хотя жалобы на ослабление памяти повторялись.
