Он подвел меня к низенькому бригадиру татарину Усмангулову, сказал:
— Вот тебе начальник, — кивнул нам и ушел.
— Сдарова, — усмехнулся татарин, оглядывая меня. Темное желто-смуглое лицо разошлось черными лучами морщин. — Большой выросла… Учитса у миня будишь? Хороша. Тавай, иди подвал, ниси метелка, стина разметай. Чичас раствор будит. Все снег замило…
Понравилось, как он говорил «снег замило». Под стеной загудела бетономешалка. Подходили рабочие, каждый со своим мастерком. Сперва показалось, рабочие поглядывают недружелюбно, а может, так и было. Чужака везде так встречают. В бригаде были парни постарше меня, двое пожилых мужчин и четыре женщины, не разберешь какого возраста — так закутаны, но вроде бы не старые.
Я принес из забитого снегом подвала метлу и лопату, поднялся по сходням на этаж. Все было завалено снегом, и так уныло лежал он на строительных развалинах под фиолетовым предрассветным небом, что я опять горько вспомнил привычный уже завод, цех, тепло, запах окалины, масла, металла и стружки, гул моторов, лязганье железа, дзиньканье молотков в слесарной мастерской, тяжелое перемещение крана над головой, удивительно круглый зад крановщицы Нади, на который все у нас косились — от меня, ученика, до начальника цеха, особенно, когда Надя поднималась в свою кабину, вспомнил девчонок-токарей, моряка Гребнева и мало ли что еще. И на черта я сюда пошел! Сидел бы на месте… Но ведь не нравилось? Все мы так устроены, все куда-то надо, все надо — больше! Сперва бы попробовать, поработать день-два… Ну ладно. Держись, чего там… В крайнем случае — вернусь, кажется, сказал это вслух.
Тем временем зашумел подъемник, первая ванна с раствором прошла над моей головой, опустилась рядом. С непривычки разинул рот, не знал, что делать. Крановщица звонила.
— Чиво стоишь. Атцыпляй давай, — сказал, появляясь. Усмангулов.
Я неловко стал отцеплять крюки-карабины, державшие ванну, а по стене уже натягивали шнуры. Кирпич был тут. Бригадир размешал раствор сверху, потом разогнал лопатой, шлепнул первый совок на кладку, разравнивал мастерком. «Поехала, — сказал он, — кирпищ давай…» Я подал кирпич, и Усмангулов ловко втиснул его в раствор, пристукнул ручкой мастерка, протянул руку за следующим. И мы действительно «поехали». Я едва успевал за этим шустрым, наторелым в работе человеком. Скоро две «версты» лежали во всю длину нашего участка стены, ложок между ними заполнялся «боем» и «половинником», потом подняли шнуры, и так пять раз, на шестом «ложок» перекрывался торцовой «перевязкой» из кирпичей, кладущихся поперек стены. «Только-то и всего? — подумал я. — Ну, это проще, чем ремонтировать пускатели, менять мотор или кабель».
— Ну-ка, сама давай! — сказал Усмангулов, словно угадывая мои мысли.
В чужих руках кирпич укладывался куда как ловко — в моих он не слушался, лез по раствору вправо и влево, вылезал за шнур.
— Ничива, — ободрял Усмангулов… — У миня тоже так было сынащала.
Кое-как прогнал версту, потом вторую. Усмангулов шлепал раствор, поправляя мои огрехи, велел шов давать тоньше — крепче кладка. Потом сели отдохнуть, закурили. Рассветало — не заметил как, и стало тепло. Снег слегка порошил с темного неба, на кране трепетал флажок, Усмангулов снял шапку, огладил потные жидкие волосы, сказал:
— Кирпищ понимать нада. Он ведь как живая. Своя характер имеет. Вот етот — видишь? Етот жесткий — темно-красный. Ето пережог — не расколешь, мастерок сломаишь… А ето вот опять желтай кирпищ. Она плахой, в стене вымокает. Самай лучшай розовай — вот кирпищ. Ето лучшай. Клади сразу — ша! Ни ерзай… Эта глазамер… Он будит у тебя… Будит… Вижу…
В обед я уже полноправно пошел с рабочими в столовую. Кормили здесь не хуже, чем на заводе, а есть хотелось пуще. Я в момент прибрал свой хлеб, суп, какую-то там котлету, чай и горько подумал: «Повторить бы…» Усмангулов ел со мной за одним столом и не торопился. Увидев, что я кончил, сказал:
— Ну, по еде хороший ты работник будишь. Кто быстра ест — быстра работает. Ни наелся? Эта поначалу… Машя! — позвал официантку. Подошла красивая черноглазая татарочка, Усмангулов сказал ей что-то по-татарски, и она, улыбаясь, ушла, принесла мне еще тарелку. Я смущенно отказывался.
— Ешь давай, — просто сказал Усмангулов. — Ты маладой — расти нада. Ешь. — И подвинул мне кусок хлеба.
Через два месяца я уже работал каменщиком. Стоял февраль. Теплые задумчивые дни перед весной. В полдень уже капало на свесах и что-то угадывалось весеннее в цвете неба, в самом воздухе, в повлажнелом снеге. Дом наш вырос до четвертого этажа, и вместе с ним как бы рос я сам, а когда взялись за пятый этаж, хорошо стало видно город. Машинально, привычно уже я клал кирпичи, ровнял раствор, покрикивал на девчонку-подручную — работал с ней недавно, — а сам поглядывал в ту сторону, где виднелись серые и желтые коробки домов у вокзала. Где-то там жили Лида, Костя Мосолов, Тина. Где-то работала сорок пятая школа, теперь уже не казавшаяся ни грязной, ни противной. Хотелось даже заглянуть туда, увидеть директоршу, и учителей, и ребят… Что такое прошлое? Какой странной властью обладает над нами, и почему всегда мы к нему тянемся, даже если было горьким, холодным, как лед. Да нет, не было оно таким, не верю, да его и не вернешь, точно было все давным-давно, и вовсе не я это шел в курилку с коробкой «Пальмиры», и не я был Уоллесом, и фельдмаршалом, и сыном генерала. Вот теперь я работаю, растет мой дом, его складывают мои руки, по кирпичику, и когда ухожу домой, всегда оглядываюсь, хочется посмотреть, как сделано, и ладно ли, и всякий раз удовлетворенно думаю: «Ладно, вроде бы ничего…»
Так постоянно говорит бригадир Усмангулов.
Учусь в десятом, мне — шестнадцать. Кажется, теперь совсем взрослый рабочий человек, и работа моя — настоящая. С хлебом стало хорошо. Отец дома. Жизнь пошла совсем ладная. И только временами, когда выдается свободное воскресенье и не надо идти на консультации, которыми замучили нас математик и литераторша, я возвращаюсь к забытым книгам, сидя за своим старым столом, тяжело и остро задумываюсь: как будет дальше? Куда поведет моя дорога, где найду то, к чему беспокойно и таинственно, точно стрелка компаса, тянется сердце…
И жизнь впереди кажется океаном, в котором надо плыть, и плыть долго, пока приплывешь к самым счастливым островам, и я не сомневался, что они есть и что я до них доплыву…
* * *
В старинных книгах всегда было послесловие, где о героях сообщалось хотя бы, как они благополучно дожили свой век. А мои герои, наверное, все живы, и дай им бог жизни долгой и счастливой. Многих я не видел, но все-таки встречал кое-кого и десять, и двадцать лет спустя. Об одной такой встрече хочу рассказать.
