тут мы все заголосили: «А мы, а мы! А я, а я!» И тренер сказал: «Тихо, ишь, какую пену подняли, пловцы. Как будто заплыв в стиле баттерфляй. Тихо, говорю. У вас у всех у остальных бронзовая медаль. Довольны? А теперь начинаем заниматься». И доверчивый Кораблёв, то есть в данном случае доверчивый я, примерно на час поверил, что я действительно занял третье место, и сообщил об этом своему папе. Ну, а дальше вы и сами знаете.
Потом был еще один бассейн, в Доме пионеров Фрунзенского района. Это было очень красивое здание. Оно и сейчас есть. Большое, из светлого кирпича, в саду, с большим бассейном в одном крыле и даже с астрономической обсерваторией в другом. После того, как я убежал из бассейна «Москва», моя упорная мама записала меня туда. Зачем? А потому что надо заниматься спортом. Надо сказать, из этого бассейна я убежал еще быстрее, чем из бассейна «Москва», потому что там хлорировали воду еще круче и у меня на полном серьезе воспалились глаза. Но несколько раз я туда ходил. И странное дело, меня оттуда встречала, то есть забирала и везла домой, мамина молодая подруга Марина.
39. Подруги, прототипы и обиды
Умамы кроме старых приятельниц по «Березке» появились еще четыре подруги, с которыми она вместе училась в инязе на вечернем отделении. Лена, Тоня, Лариса и Марина.
Они были совсем разные.
Марина была моложе всех. Ей было, наверное, лет тридцать, а может быть, даже двадцать восемь. Она была рослая, немного размашистая и, наверное, сильно любила мою маму, иначе чего ради тридцатилетняя женщина будет встречать в бассейне сына своей сорокалетней подруги. Или мама умела не то чтобы порабощать, а вот как-то окутывать своих подруг обаянием, какой-то странной, непонятно откуда взявшейся значительностью своего облика. Внимательными разговорами, интересом к их жизни. То есть вроде бы самой настоящей дружбой. Но не только окутывать, а вдобавок и опутывать. Поэтому Марина несколько раз встречала меня после бассейна. Что значит «встречала»? Значит, сидела внизу в холле и ждала меня из раздевалки, а потом вела домой и чуть ли не кормила обедом. Однажды мы вот так пришли к нам. Было лето. Марина была в босоножках. И сразу побежала в ванную, не закрыла за собой дверь, и я, проходя мимо, вдруг увидел, как она в раковине моет ноги – сначала одну, потом другую. У нее была короткая юбка, которую она задрала до трусов, закидывая свои длинные смуглые ноги в раковину. И я сзади видел, как она моет с мылом свои роскошные, хотя немножко толстоватые пальцы. Мне эта сцена потом снилась много раз.
Но с Мариной мама общалась не так чтобы уж очень часто. Была еще подруга Тоня, про которую я мало что помню, потому что она появлялась довольно редко. Она была небольшого роста, скуластая, с костистым лицом. Веселая. Ну и всё.
Подруга Лариса была подругой равной. Если Марина была младшей, то Ларисе уже никаких поручений не раздавалось. Она была женщина очень вдумчивая, способная проговорить по телефону с мамой от двух до трех с половиной часов. Два – это минимум, а три сорок пять – зафиксированный мною рекорд. Разговор выглядел, точнее говоря слышался, таким образом: мама звонила Ларисе или Лариса ей, а дальше мама что-то негромко, вполголоса, так, чтобы не слышали ни я, ни папа, ей рассказывала. Примерно раз в пять минут слышны были только слова «понимаешь, Ларка, это – шушушу, шушушу, шушушу». Потом опять: «Знаешь, Ларка», – и опять что-то быстрое и вполголоса. Иногда, впрочем, бывало наоборот – мама очень долго молча слушала, а потом вдруг восклицала: «Да что ты!» – и слушала снова. А потом опять: «Не может быть! Неправда!» То есть я совершенно не знал, даже примерно не мог себе представить, о чем моя мама часами говорит с Ларисой. Однажды все-таки спросил. Мама махнула рукой и вполне искренне вздохнула: «Ох, у нее так все плохо, так все плохо». У Ларисы на самом деле все было не очень хорошо. Мама с ней продружила лет тридцать, наверное. Уже давно окончился институт, давно родилась, выросла и выучилась моя сестра Ксения, а Лариса все дружила с мамой, приезжала к нам в гости в Москву и на дачу. Болела, пережила рак. Вылечилась. Занялась спортом – легким, для выздоравливающих. Десятками километров ходила пешком по Москве и выгнала из себя эту страшную болезнь. Но потом начала сильно ссориться со своими дочерьми-близнецами. Очень были смешные девочки. Когда им было лет по десять, они приходили к нам домой на Каретный, и я говорил маме: «Они как будто кенгурята». Но Лариса с ними все-таки, не будем вдаваться в подробности, не нашла общего языка и в один прекрасный день вышла из окна, уже в весьма пожилом возрасте.
Авот Лена была уже отчасти как бы старшей подругой. Я говорю с эдакими экивоками, потому что у моей мамы, во всяком случае на моей памяти, не было настоящей старшей подруги, перед которой бы она лебезила и выполняла бы какие-то ее поручения. Но на Лену она все-таки смотрела чуточку снизу вверх. Лена была красивая, холеная дама, жена бывшего посла в Бейруте, который сравнительно недавно скончался. Она жила в прекрасной квартире на Кутузовском проспекте вместе с двумя детьми – Андрюшей и Наташей. Мама довольно часто ходила в гости к этой Лене и брала меня с собой. Я играл с ее ребятами. Вернее, они играли со мной, потому что они были постарше. Им было уже лет по пятнадцать, наверное. Лена была для мамы вместе и примером, и некоторой обидой. Примером – потому что у Лены в квартире было все очень красиво, дорого и изящно. Мама рассказывала, что Лена, оказывается, время от времени, чуть ли не раз в пять лет, меняет в квартире всю мебель. Это было что-то непостижимое: сама идея просто так взять да и сменить мебель звучала дыханием какой-то совсем другой жизни – как, к примеру, «я решил переехать из Рима в Париж, просто так, сменить обстановку». Лена, повторяю, была очень милая, умная, гостеприимная и вообще во всех отношениях приятная женщина. Но у нее было два недостатка. Во-первых, она курила, но не просто, а одну за одной, не вынимая сигарету изо рта, так, что даже в 1960-е годы, когда всеобщее курение было в порядке вещей, визит Лены заканчивался долгим проветриванием квартиры. А еще Лена любила обещать. Она все время обещала
