Орехов расстегнул крючок на вороте шинели и стал рассказывать про Сергея. Начал с того вечера, когда разношерстную колонну мобилизованных привели в столовую военного городка. За длинным столом Орехов оказался рядом с парнем, одетым в легкую вельветовую курточку с застежкой — «молнией».
Парень сидел и смотрел на пшенную кашу, которую дневальный положил ему в алюминиевую миску.
Каша была разварной, с желтым масляным блеском и такой пахучей, что Орехов за несколько минут выгреб до дна, свою порцию.
Только тут он заметил, что сосед все так же молча смотрит на кашу.
— Ты чего? — спросил его Орехов. — Чего не ешь? Заболел?
— Нет, — сосед смущенно улыбнулся и тихо, чтобы другие за столом не слышали, признался Николаю: — У меня ложка потерялась. Я утром в вагоне на нары ее положил, а она потерялась…
— Сперли, — авторитетно разъяснил ему Николай. — Теперь ложки знаешь в какой цене…
Он вытер свою ложку полой пиджака и протянул ее пареньку. Тот сглотнул набежавшую слюну и торопливо принялся за кашу.
— Вкусная, — признался он. — Дома я ее терпеть не мог, а здесь вкусная.
После ужина Орехов подвел соседа к Кононову, и они за две пачки «Беломора» добыли ему на кухне ложку. Потом вместе устроились на нарах. На другой день, когда им выдали обмундирование, они оказались в отделении сержанта Кононова…
Николай говорил неторопливо, припоминая подробности, рассказывая день за днем.
Свеча роняла прозрачные капли. Огарок становился все короче и короче. Густели клубы табачного дыма. Вяленая треска, распотрошенная на клочке газеты, в упор смотрела на Николая впадинами вытекших глаз. Булькала водка, наливаясь в алюминиевые кружки.
Правая рука Петра Михайловича лежала на ящике. Когда Николай останавливался, припоминая какую–нибудь деталь или слово, сказанное Сергеем, пальцы майора нетерпеливо вздрагивали, недовольные паузой, и, будто подгоняя Николая, принимались мелко стучать по фанерке.
— Как из–за камня он выбежал, больше я его не видел, — сказал Николай и, помолчав, добавил: — До вчерашнего дня…
Колыхалось тусклое пламя свечи, и желтые блики скользили по неподвижному лицу Петра Михайловича. Глаза его были задернуты густой тенью. Он смотрел на Николая и не видел его. В голове, как мельничные жернова, ворочались тяжелые мысли.
Смерть Сергея вдруг причудливо и неотделимо перемешалась в них со всем тем непонятным и страшным, что происходило сейчас на тысячах километров фронта.
Пятнадцать лет майор Барташов служил в армии, носил шинель с петлицами, коверкотовую гимнастерку. Каждый месяц получал денежное довольствие, пайки, литера и прочие блага. Он не производил ничего. Ел хлеб, выращенный чьими–то, руками, получал деньги, кем–то заработанные. Его одевали и кормили для того, чтобы в лихую годину он защитил тех, кто содержал его. Когда же такая година пришла, майор Барташов оказался пустышкой. Он отступал, терял города, отдавал деревни. Он не мог защитить страну, родную землю, людей, сына…
Огонек свечи замигал, грозясь затухнуть. Петр Михайлович осторожно снял нагар и извиняющимся взглядом посмотрел на притихшего Николая. Вздохнул и подумал, что ходу назад нет. Войну надо довоевать.
Когда Орехов уходил от Петра Михайловича, тот подал ему сверток. Это был свитер Сергея. Мягкий, крупной вязки, с коричневыми елочками на груди.
Николай протестующе спрятал за спиной руки.
— Бери, бери, Коля. Скоро холода начнутся, — настойчиво сказал Петр Михайлович, протягивая ему сверток. Потом невесело улыбнулся. — Возьми, солдата мороз всегда злее прохватывает, чем майора.
Орехов взял свитер и поблагодарил Петра Михайловича.
— Разрешите идти? — спросил он.
Майор поглядел на Орехова, потом отвел глаза на подслеповатое пламя огарка и сказал:
— В штаб полка нужен вестовой, Коля. Сыну я этого бы не сказал, а тебе говорю… Могу завтра же взять тебя из роты.
Орехов вдруг почувствовал, что краснеет. Хорошо, что в землянке это нельзя было заметить. Добрый, оказывается, папаша у Сергея Барташова. Сына не успел пригреть, так теперь для его товарища старается. Свитер дал, вестовым в штаб забрать хочет. Наверное, может и кубики на петлички прилепить. Мороз тогда меньше будет прихватывать. Верно, мороз на солдата злее кидается. А они здесь ядреные, морозы, пуржистые. Полгода воют, завывают колючие метели. За два шага ничего не видать. Малицу из оленьих шкур насквозь пробирают, а уж о шинели и думать нечего. Через месяц–полтора запоет метелька в камнях…
— Нет, товарищ майор, — вытянувшись, насколько позволял потолок, ответил Николай и снова попросил разрешения уйти.
Барташов поглядел ему в глаза, усмехнулся и протянул руку:
— Иди, Коля… Не стоит на меня сердиться, я не хотел обидеть… Непросто было мне сказать. Для этого надо было похоронить Сережу. Понимаешь?
Орехов возвращался из штаба батальона, куда по приказанию старшины носил строевую записку. По тропинке он поднялся на склон. Там возле высокого валуна разбегались телефонные кабели. Николай выбрал крайний правый, который вел в роту, и не спеша пошел вдоль склона. Ему надо было перевалить через гребень, затем пересечь лощинку, за ней — снова небольшой подъем, и там уже рота.
Когда до роты оставалось метров двести, он услышал за камнями осторожный металлический лязг. «Егеря! — мелькнула в голове тревожная мысль. — Засаду сделали, «языка» добывают». Он проворно упал на землю и огляделся. Нет, на засаду непохоже. Валуны, за которыми звякнуло, были метрах в тридцати в стороне от кабеля. Егеря не дураки, знают, что в батальон ходят всегда вдоль связи. По ночам берут кабель в руку и идут. Зачем же в стороне от линии засаду устраивать? Пока оттуда добежишь, любой опомнится.
Может, просто послышалось? Нет, лязг металла раздался очень отчетливо. Тревога не покидала Орехова. Он осторожно сполз вниз по склону, скрытно перебежал метров пятнадцать, потом с другой стороны стал подбираться к валунам. Тяжелые, заросшие лишаями, они грудой были навалены в небольшой вы–боинке на открытом склоне. За ними что–то снова лязгнуло.
Николай пополз быстрее, разыскал расселинку, втиснулся в нее, с трудом пробрался еще метра три и выглянул.
За валунами он увидел Гаранина. Присев на корточки, тот торопливо рылся в вещевом мешке. Орехов хотел встать, но его одолело любопытство. Интересно, для чего этот тип спрятался за валуны? Может, тайком что–нибудь сожрать хочет? У него в вещевом мешке всегда харч находится. Как он только умудряется его добывать? Вроде все друг у друга на виду, а у Гаранина частенько в мешке лишняя банка консервов оказывается. Наверное, с подносчиками дела имеет…
