Бос наблюдал, постукивая бамбуковым хлыстом по руке.
– Ну вот, старый и молодой мерзавцы вместе,- сказал он.
Я разозлился.
– Мой отец ничего не знает!
– Если он ничего не знает, то он старый дурак,- сказал Бос. – Он твой отец, а ты еще сопляк, значит, он отвечает за тебя и за все, что происходит в его доме.
– Мастерса не было в нашем доме, я уже говорил вам. Он прятался в саду и ночевал в сарае. Дело было летом. Отец ничего не знал.
И тут мой отец, мой старик, подошел ко мне. Он положил руку мне на плечо. Он был невысокого роста, но в тот момент он показался намного выше.
– Я знал все,- произнес он.- И я не препятствовал сыну.
«Идиотская гордость»,- подумал я. Но я гордился своим стариком. Никогда не чувствовал его своим отцом так, как в тот момент.
Наполеон питал ко мне слабость. Иногда он утешал меня – просто, как умел. Мне думается, он один догадывался, что происходит со мной по ночам.
– Ничего не бойся. У них все рассчитано. Они целятся прямо в сердце и убивают сразу, наповал. Ты даже не заметишь. Такие, как ты, попадают на небо, если оно есть. И никакого пастора-мофа для этого не требуется.
Он выдумывал самые нелепые истории:
– Каждую ночь я уползал из траншеи. Я брал с собой только бритву. Держал ее в зубах. Иначе я не мог бы ползти. Я добирался до немецких окопов и быстро перерезал глотки двоим-троим. Чирк…
При слове «чирк» он быстро проводил ногтем большого пальца по горлу и делал это с таким усердием, что на шее оставалась красная полоса.
На пасху Наполеон дал каждому из нас по кусочку хлеба. Он копил этот хлеб несколько недель.
– Ну вот, теперь и у вас счастливая пасха, – радовался он.
Когда его отправляли из тюрьмы в лагерь, он прошептал мне на ухо:
– Какое счастье, черт побери. Они не знают, как я перерезал глотки их солдатам.
Питание на Бегейненстраат было сносное.
Кусок хлеба утром – 225 граммов. Миска супа на обед. Миска супа на ужин. Днем мы обычно получали суп из свекольной ботвы – очевидно, использовались отходы с сахарного завода. Запах у него был вполне сносный, да и вкус тоже ничего. Вечером меню было разнообразнее. Иногда на ужин давали красную капусту – миску красной капусты, полувареной, и я был одним из немногих, кто не мог осилить эту миску, так как после пяти ложек от этого «блюда» начинало тошнить. Раз в неделю давали так называемый лягушачий суп – прозрачную массу, похожую на желе из лягушатины. Раз в неделю мы получали соевый суп, самый невкусный, но мы ждали его, так как он был самый питательный.
Однажды я обнаружил в своей миске коровий глаз.
– Смотрите-ка, мясо.
Они стали давиться, но к моему изумлению, есть не прекратили.
На Бегейненстраат мы пользовались «телефоном». Эту роль выполняла отопительная труба. Техника была простой. Сначала завешивался полотенцем дверной глазок – ведь «разговаривать по телефону» запрещалось. Затем, прижавшись ухом к трубе и приставив руку ко рту, начинали говорить. У каждой камеры был свой «номер». Он состоял из набора коротких и длинных ударов ложкой по трубе. «Номером» нашей камеры был сигнал «два длинных – один короткий». Можно было слышать друг друга «на расстоянии» четырех-пяти камер, дальнейшая связь обеспечивалась «ретрансляцией». Так как наша камера находилась примерно в середине коридора, то мы и являлись «центральной станцией». Самым любимым занятием стало у нас дежурство у трубы.
Я поддерживал регулярную связь с Луи Мертенсом. О деле мы, разумеется, не говорили, так как любой мог подслушать наши разговоры. Каждый день Луи придумывал идиотские истории, одна хлеще другой. От его рассказов у нас прямо слюнки текли. В тюрьме становишься наивным, иной раз даже подумаешь: а вдруг все это правда. Луи рассказывал, что у них в камере появился барон, который ежедневно получал два кило мяса. В другой раз к ним якобы поселили крестьянина, у которого, представьте себе, было четыре буханки ржаного хлеба и окорок. Чаще всего мы разговаривали о еде, хотя тогда еще не знали, что такое настоящий голод.
– А теперь расскажи, кто был с тобой, когда ты ездил за оружием в Керкховен,- настаивал Бос.
– За каким оружием? – спросил я слишком поспешно.
Очевидно, им удалось кое-что пронюхать. Оружие мы доставали у одного крестьянина, который как-то за двадцать килограммов зерна продал мне пистолет «люгер» (зерно я, разумеется, украдкой взял дома). В другой раз у крестьянина оказался разобранный пулемет с английского самолета. И боеприпасы. Боеприпасы были в порядке, а вот с пулеметом мы попали впросак. Правда, ни я, ни мой друг Вик Неелс из Балена в этом не были виноваты. Мы были примерными бойцами Сопротивления, но в оружии – не считая пистолета и винтовки – разбирались плохо. Пулемет был в разобранном виде. Я рассчитывал на Эдгара Мола, который мог собрать пулемет. Как и в прошлый раз, я расплатился ворованным зерном, только теперь пришлось отдать пятьдесят килограммов. Я приехал в Керкховен на велосипеде и таким же путем вернулся обратно. Эдгар Мол никогда так не смеялся, как в тот раз – при виде нашего «пулемета». Я обратился к могильщику из нашего города, тоже участнику Сопротивления, и мы спрятали «пулемет» в одном из склепов. Всякий раз, когда мы собирались вместе, Вик и я становились мишенью для всеобщих шуток из-за этого случая, и я твердо решил никогда больше не покупать пулеметов. Об этой нашей операции знали многие, и мне было трудно догадаться, кто раскрыл ее Босу. Во всяком случае, он явно не знал, кто был в тот раз со мной, и я опять назвал Эдгара Мола.
Бос ударил меня по щеке.
– Не ври, мерзавец. С тобой был молодой парень низенького роста.
Я повторил, что это был Эдгар Мол. Меня повели в баню и обрабатывали так, что я решил назвать еще одно имя.
– Со мною был Каликст Миссоттен.- сказал я.
Бос клюнул на это. Если Каликст Миссоттен уже обвиняется в доставке оружия, то мое признание ничего не изменит, считал я. Я сочинил целый рассказ. Будто бы мы получили анонимную записку о том, что в лесу лежит пулемет с боеприпасами, видимо украденный с английского самолета. Мы поехали туда и забрали его. Но Эдгар Мол сказал нам, что пулемет совершенно непригоден, и мы вечером выбросили его в канал. Бос поверил.
Единственное осложнение заключалось в том, что Каликст ничего не знал о моем «признании», а я не мог связаться с ним иначе, как по трубе. Однако о таких вещах по трубе не говорят. Значит, Каликсту предстоит провести неприятный час у Боса. Но иного выхода не было.
Через четыре дня меня снова вызвали на допрос. Бос сказал, что Каликст оказался «дураком» и ни в чем не признался. Бос велел мне передать Каликсту, что он все знает. Я согласился.
