Ознакомительная версия.
Летом 1926 года когда я зашел домой покушать, то увидел, что рядом с отцом сидит хорошо одетый среднего роста мужчина. Я подошел к нему и сказал: «Хошкельдинъиз»[50] и поцеловал руку[51]. Он отложил в сторону чашечку, с которой пил кофе, и спросил меня: «У тебя такие-фес есть?» Я сказал, что есть. «Тогда неси свое такие сюда». Я принес. «Держи!» – сказал он и полез в свою сумку. В мою феску-такие он положил много конфет, почти дополна. «Иди гуляй», – сказал он после этого. Отец вопросительно взглянул на меня и дал понять, что нужно сказать в таких случаях. Я догадался и сказал: «Сав болунъыз, алла разы болсун»[52] и вышел к маме.
У мамы спросил: «Кто этот дядя, который мне дал так много конфет?»
Мама сказала, что его зовут дядя Умер, он наш родственник, с отцом вместе учился в Тав-Даирском медресе. Сейчас он известный писатель, живет в Акъмесджите[53].
Умер Ипчи[54] остался у нас на ночь. На следующий день отец ходил с ним по садам, огородам, показывал хозяйство артели. Когда он уехал, то остался забытый им фонарик на плоской батарейке.
Это было ночью в сентябре 1927 года[55]. Отец и мать спали вместе с братишкой Джемилем в спальне, а я спал в большом зале. После полуночи я проснулся от сильного гула с вейратской стороны. Подумал, что оттуда идут подводы-мажары четырехбиндюжные для перевозки сена, соломы, хлебов для обмолота. Через полсекунды начала трястись земля. Отец, мать с Джемилем выбежали на улицу, про меня в суматохе забыли. Между тем стена залы, где я спал, вывалилась в наружную сторону. Пришел отец и вынес меня из дома через ракушечник разрушенного коридора. К этому времени все соседи уже были во дворе возле дерева около нашего дома. Лаяли собаки, мявкали кошки, мычала скотина. Было много разрушенных строений, покрытых черепицей. Жертв не было. Добротные дома, построенные еще немцами, все выдержали стихию. Люди боялись возвращаться в дома и думали, что толчки продолжатся снова. Мой дядя Сейдалли Бариев велел в дома пока не возвращаться, так как через полчаса после первого толчка обычно бывает второй толчок. Он оказался прав. Ровно через полчаса загремел еще один сильный толчок. Снова из крыш домов с грохотом попадала черепица, заплакали люди, завыли собаки.
Ночь все провели на улице, во дворе. Из домов выносили одеяла, подушки, матрасы. Завтракали тоже во дворе. Отец поехал в город и из Симферополя привез комиссию из трех мужчин. Они все осмотрели, записали, поговорили с людьми. Предупредили, что в 14.00 будет еще один большой толчок, чтобы никто в дом не заходил. Они уехали, но не успели проехать и одного километра, как ровно в 2 часа дня действительно последовал еще один очень сильный толчок. Вновь был очень сильный пугающий гул. Все, что оставалось целым после первых толчков, было разрушено.
Остались целыми только помещичий дом и молочнотоварная ферма, построенная на железных столбах и швеллерах, покрытая мягким безволновым шифером. Все наши дома, сараи и коровники были разрушены.
Потом было еще много мелких толчков, но они уже никого не пугали. В Суюн-Аджи стали приезжать комиссии КрымЦИКа, Совнаркома… Однажды приехали землемеры. Отмерили участки по 0,25 гектара, наметили прямую дорогу от Русского Вейрата в Симферополь, оставили место под тротуары. Собрали сход жителей села, зачитали постановление Совнаркома о строительстве новой плановой деревни. Показали план участков. Сообщили, что государство даст ссуду безвозмездно тому, кто возьмет участок и сам себе построит дом. Все с радостью согласились. Пронумеровали участки, они уже были очерчены бороздой плуга, как и дорога до Симферополя. Ширина дороги предполагалась 8 метров. Нумерованные закрученные фантики бросили в одну торбу и перемешали. Каждый тянул свой жребий сам. Последним тянул мой отец. Оказался № 1. Там на первом участке уже в 1928 году мы и построили свой дом. Строили из камня, бута, глины. Крышу крыли черепицей. В деревню стали приходить новые люди: татары, русские, немцы. Как я уже писал, первоначально в Суюн-Аджи жили три немца, цыган и одна русская семья. Это был пчеловод Назар Степанович Сидоренко. У него была жена, страдавшая эпилепсией, а также два сына: Яков и уже женатый Александр.
Назар Степанович чисто говорил по-татарски. Его предки переехали в Крым из Орловской губернии еще до Крымской войны. С детства он рос среди татарских мальчишек, играл с ними в их игры. Когда я с ним общался, ему было уже 90 лет, но он помнил всех своих друзей-приятелей, которые теперь жили где-то на чужбине. Каждый год он давал нам меду. Его добротный каменный дом стоял рядом с нашим. Стоит он и сегодня, там живет его внук Виталий.
После того как многие построили себе дома, освободились старые квартиры в помещичьих домах. По всему Крыму прокатилась молва о том, что в Суюн-Аджи люди живут богато, что сады и земли очень плодородны, и в нашу деревню стали приходить люди с разных уголков Крыма, даже из Симферополя. Среди них Михаил Болотов с женой, Иван Наконечный, Яков Скреко, Семен Дубов, Дмитрий Сафронов, вдова Фурсенко с дочерьми Анной, Таисией и сыном Павлом, Анна Нечипуренко, семья Егая, а также немцы: Пацель – ветеринар, Штром, Зайлер. Из Симферополя приехали Умер Ширинский, Осман Муединов с сыновьями Умером, Меметом и Рустемом, а также Мустафа Абиев, Шабан Чибин, Асан Рамазан, Вели Рамазан.
Суинаджинцы сеяли пшеницу, ячмень, овес, кукурузу. Заготавливали сено для скота. Хлеб косили косарками, запрягая двух лошадей. Летом я гонял верхом лошадей на косарках. Сидел иногда и за косаркой. Собирал и скидывал валки в ряд. Это считалось тяжелой работой. Потом из валков делали копны. Через определенное время копны грузили в мажары. Все это возили на арман – очищенное от травы, натоптанное твердое место. Пшеницу равномерно стелили по арману и сверху на лошадях катили тяжелый каменный каток, и так много раз по кругу. Я верхом гонял этот каток. Мужчины периодически переворачивали и отбирали солому. Когда вся солома была выбрана, оставались пшеница и полова. Их собирали в кучу. Когда начинался ветер, зерно подкидывали деревянными куреками[56]вверх. Шкорлупа и полова отлетали в сторону, а чистая пшеница падала на землю. После этого пшеницу пропускали через веялку с двойным ситом. Лишь потом получалась чистая пшеница, а отходы назывались последом. Их раздавали колхозникам на трудодни.
В 1930 году стали молотить молотилкой с одним одноцилиндровым мотором. Шар мотора грели докрасна паяльной лампой, потом запускали двигатель, соединенный с молотилкой широким прорезиненным ремнем, который назывался пасом. Сверху на молотилку – в барабан кидали пшеницу с соломой с мажар. Молотилка отделяла пшеницу от соломы и полвы. Солому собирали в скирды, а пшеницу в стог, а потом в мешки. Чистую пшеницу сдавали государству. Это теперь называлось «госпоставки», а также отдавали в МТС[57] – в оплату за использование тракторов и другой техники. Это называлось натуроплата.
Ознакомительная версия.
