Ознакомительная версия.
На самом деле офицеры, насколько это позволяла служба, относились к нам по-товарищески. Один раз я получил настоящий разнос, когда, едва оправившись от воспаления легких, вышел во двор казармы без головного убора.
Унтер-офицеры, за исключением немногих, но важных исключений, приспосабливаются к заданному свыше климату. Но отрицательным моментом была эта очевидная протекция со стороны всех участвующих, которая, как я думаю, была незаслуженной и со служебной точки зрения: в действительности я никогда не чувствовал себя «дома». И это осталось так до сегодняшнего дня.
Второй год был самым худшим в моей солдатской службе и по-настоящему унизительным, но солдат никогда не жалуется. Произведенный в старшие кавалеристы, но без квалификации старшего по помещению, я стал «функционером» и чистильщиком унтер-офицера С., не скрывавшего своей враждебности ко мне. К службе я потерял всякий интерес и мстил ленью. После двух лет военной службы уволиться я не смог — началась война.
Единственным утешением был перевод в отделение «кони начальников», который обеспечил фон Кристен, бывший в то время полковым адъютантом. В отделении было по одному коню от каждого эскадрона. Хорошие занятия по выездке, долгие пробеги — некоторые даже на местности. Позднее я сумел его отблагодарить и передал фон Кристену первое направление на танк IV!
В первые дни войны меня наконец освободили от С. За недостойное поведение по отношению к нему, как старшине эскадрона, в качестве «наказания» я был переведен во взвод пользовавшегося моим уважением офицера, обучавшего рекрутов, лейтенанта Твера. Подобное произошло со мной еще раз. В Сталинграде, уличив унтер-офицера в трусости, солдат вынужден был снова пожаловаться. Снова результатом стал немедленный перевод — но на этот раз очень почетный.
«Летом на лошадях в Польшу» — так мы назвали этот период войны. Посаженный на служебную лошадь моего командира эскадрона ротмистра Мазура, я был уверен в его постоянном внимании: даже после продолжительных маршей тугоуздый.[3] Пират должен был безукоризненно ложиться на повод.
Уже во время боев во Франции меня вызвали к командиру полка. Заукен сказал мне, что, к сожалению, не может мне вручить заслуженный в Польше Железный крест II класса. Он дал понять, насколько ему неприятно это мне говорить, но слабое утешение со стороны гордого офицера не смогло смягчить такого удара по самолюбию молодого солдата. Позднее эта дискриминация была смягчена. Еще до Сталинграда я получил Железный крест I класса.
С течением времени и военных будней я дослужился до последнего разрешенного мне военного чина. Завадски спросил меня как-то раз, что со мной происходит. На мое объяснение он заметил:
— Утешьтесь, Дохани. В хорошем шнапсе всегда 50 процентов!
Хотя это меня не утешило, но развеселило. Все же «старик-штабс-ефрейтор» подлежал уважению по правилу «старый человек — мудрый человек».
За три дня до того, как кольцо под Сталинградом замкнулось, меня отправили в отпуск, несмотря на мой протест. Я не хотел упустить момент окончательного падения города. Когда я вернулся, то целыми днями стоял на аэродроме. И, несмотря на все мои упрашивания, никто (к счастью!) не хотел взять меня в самолет, чтобы доставить в город. Вместе с остальными собравшимися «отставшими» под командой совсем молодого лейтенанта фон Бр. меня откомандировали в 15-й танковый полк. Там из дивизии меня отправили на переформирование, и, к моему удивлению, я получил чин унтер-офицера. Только позже я узнал, что Бр., зная положение дел, заявил, что не будет мешать моему продвижению.
Когда я снова вернулся в дивизию, фон Кнебель-Дёбериц (позднее — майор генерального штаба, последний командир 24-й танковой дивизии) заявил, что я должен был отказаться от производства, а так как не сделал этого, подлежу военному суду. Но так серьезно он, конечно, не думал.
Наконец-то назначенный на должность командира танка, я вышел из строя уже в первом бою в России в октябре 1943 года. Мой слишком нервный наводчик выстрелил без приказа, когда моя рука была еще на отражателе: вылетевшая гильза раздробила мне два пальца. Последовал главный перевязочный пункт, полевой госпиталь и, наконец, поездка на родину в товарном вагоне. Рука нагноилась и сильно болела, а у врача, сопровождавшего поезд, было только 20 обезболивающих таблеток на 1500 раненых. Я уже считал руку потерянной.
На одном из полустанков на соседнем пути остановился санитарный поезд. Через его окна были видны пустые полки, застеленные белыми простынями. Ни секунды не думая, я пересел. Через полчаса мне сделали операцию. Рука была спасена. При участии моего будущего тестя (однополчанина моего отца) мне удалось перевестись из резервного госпиталя в тыловой.
Дома понятливый ортсгруппенляйтер[4] позднее даже разрешил мне жениться. Но выздоровление шло очень медленно. Наконец мне пришлось почти заставить человеколюбивого главного врача меня выписать. После запасной части я попал в войска, участвовал в боях в Южной Польше и командовал танком во время отхода до Венгрии.
Потом нас перевели в Восточную Пруссию. Танки с собой мы взять не могли, а вторым транспортом мы танки так больше и не получили. В результате нас распределяли по разным частям. Все было продумано очень заботливо, так что вместо них я был откомандирован в нашу полевую жандармерию. Последствия были непредсказуемы.
Сначала я с пистолетом в руках был поставлен за неустойчивым фронтом с приказом на месте расстреливать всякого отходящего без разрешения солдата. Товарищи отходили целыми отрядами, но я не слышал ни одного выстрела. Последующие обычные задачи полевой жандармерии проблем не представляли.
Однажды ночью очевидно оставшаяся одна и поэтому беззащитная жена помещика пожаловалась, что работавшая у нее русская стала непослушной. Лейтенант Г., начальник полевой жандармерии, получил приказ арестовать русскую вместе с ее двумя детьми, двух и десяти лет. Г. доложил об исполнении в штаб дивизии и возвратился с приказом расстрелять всех троих без дальнейших разбирательств. Когда я отказался выполнять связанный с этим приказ, мне стали угрожать военным судом. Я все равно отказался, но и сегодня упрекаю себя за то, что не предотвратил этого убийства. На следующее утро, после того, как в деревне увидели трупы, ее жители были возмущены, так как с полным правом опасались мести наступавших русских. В начале 50-х годов я встретил Г. на встрече однополчан. После долгих раздумий я ничего не предпринял.
Отправленный по причине неблагонадежности обратно в полк, я застал свою «ватагу», точнее, ее остатки, немного севернее в лесном лагере. С моим новым и последним командиром батальона майором Кульсом, 1920 года рождения, в Ангербурге я пел в солдатском хоре.
Ознакомительная версия.
