золоченой чашке.
Смотрю ему в глаза, а вижу его отца. Вижу в метро на станции «Маяковская». Катается на «лестнице-чудеснице», и такой восторг на его лице, что у меня не хватает сил сказать: «Остановись, одумайся, ведь у тебя в руках оружие!» Тогда он первым попал на глаза возмущенного комбата, но обошлось без взыскания. С того момента он все чаще и чаще оказывался возле меня. Сильный и всегда жизнерадостный парень. Он не умел унывать, любил жизнь, жил улыбчиво, и вот... Стоим рядом с ним в траншее. Он справа. Ждем красную ракету — сигнал броска в атаку. Он старается оттеснить меня плечом за свою спину. Теснит упорно — ямка на левой щеке, которую мне видно, углубляется. Смеется, дескать, вот так надо перекидываться через бруствер, с улыбкой. Взвилась красная ракета, и мы бросились вперед, не подозревая, что кого-то из нас ждет взрыв противопехотной мины под ногами...
И сейчас, думая о нем вслух, я не верю, не хочу верить, что его нет за этим столом...
Его сын, слушая меня, ждет все новых и новых подробностей, а у меня уже нет сил приблизиться к той минуте... Ведь передо мной его сын! Он прокалывает меня неподвижным взглядом чуть затуманенных усталостью глаз. Ямки на щеках то углубляются, то совершенно исчезают. Его сдержанные вздохи отмечает взмахами густых ресниц девочка. Она не по-детски осмысленно переживает за него. Ей было велено молчать, и она молчит и тем подчеркивает, что уже понимает человеческое горе и проклинает войну...
Договорив, я встал. Поднялся и Андрей и, не задерживаясь, вышел в сени, затем во двор. Там он с каким-то невероятным проворством принялся перекидывать связки пучков веточного корма. Мне было слышно, как летят они от погреба в коровник, ударяясь в стенку пристройки с такой силой, что дом содрогался, будто артиллерийский обстрел начался. Вероятно, он делал это для того, чтобы я не подумал о нем — размяк мужик, слезу пустил.
Минут через десять он вернулся к столу, потный, усталый, и, как бы оправдываясь передо мной за «обстрел» коровника, озабоченно заговорил о заготовках кормов для личного и общественного скота:
— Порезали мужики скот, потому что с кормами было плохо, а теперь дано указание и выпас отводить для частного сектора, и фонды создавать, но вера уже потеряна, мало кто берет телочек. Я держу свою буренку даже в такой трудный год, чтоб другие видели и верили, как выгодно это и тебе и государству.
— Выгодно, а сам теленочка зарезал, — вдруг вмешалась в разговор девочка. — Такой был гладенький, губы мягкие-мягкие, и глаза у него были добрые... Я всю ночь плакала: во сне его видела, — и опять плакала...
— Ладно, Таня, не мешай, кому было сказано...
— Сказано, но мне жалко его, — решилась возразить она.
Детская наивность, но в ней, в этой юной крестьянке, в ее бескорыстно-чистых глазах я увидел что-то такое, что может быть только в глазах человека, выросшего на степной земле.
— Ну ладно, ладно... — Андрей погладил ее светлые кудряшки. — Сбегай-ка лучше в сельсовет и на почту — нет ли там чего от тети Наташи.
— Я сейчас, — согласилась Таня и убежала.
— Вчера целый вечер очень красиво звучала трехрядка на берегу. Откуда этот музыкант и кто он?
— Не он, а она.
— Не может быть!
— Я тоже так думал, когда послушал ее первый раз. В области она живет, но сюда часто наведывается, брата своего разыскивает. Сестра какого-то талантливого баяниста, который погиб или пропал без вести.
— Как бы повидать ее?
— А зачем?
— Я знаю, кажется, того, кого она ищет. Только нет его, погиб под Касторной.
Андрей приложил палец к губам:
— Говорить ей этого нельзя. Не поверит. Ждет и уверена, что брат жив. Узнает правду о гибели брата — и всякое может быть. Она слепая. Музыка для нее — и надежда и радость.
Чтоб снова не углубиться в воспоминания о войне, о гибели родных и близких людей, я спросил:
— Какая работа ведется на яркульских пашнях против ветровой эрозии? Какое участие принимают в этом трудном деле колхозные полеводы?
Андрей будто ждал таких вопросов. По всему видно, плодородие земель его волнует и тревожит. Он полевод. По его мнению, необходимо внедрять всеми силами безотвальную вспашку, осваивать севооборот с межполосными травяными кулисами. Категорически отказаться от практики высокой выработки трактористов за счет бесповоротных гонов.
— Пашем землю от горизонта до горизонта — гуляй ветер по такой пашне без запинок... Дети и внуки будут проклинать нас, если мы оставим им в наследство истощенную, хворую почву без лесной защиты, — сказал он. Сказал так, что я понял: боль земли — его боль, и он не покинет ее, пока она хворая. Не покинет землю, которую пахали его дед и отец. Трудные годы наступили для кулундинцев, но он сын солдата.
Вернулась Таня.
— Дяденька Андрей, тебе велено на телехвон сходить, — выпалила она.
— Эх ты, курносая, «на телехвон»...
— Дяденька москвич тоже курносый, не обзывайся, — огрызнулась она. — Сказано — на телехвон, туда и ступай,
— Ладно, командирша, иду, — покорился он. — А ты постель разбери. Гость всю ночь зоревал на берегу.
— Я сейчас, — согласилась Таня.
Удивительная девочка. Она ведет сразу две роли — свою, детскую, и роль хозяйки дома. Сняла с кровати покрывало, свернула его, затем деловито взбила подушки, расправила одеяло и, как бы между делом, озабоченным голосом пожаловалась мне на Андрея явно заученными фразами:
— Вот так всю жизнь. Уйдет с утра и до вечера глаз не кажет. Сам придумывает себе дело. Хоть сегодня воскресенье, но придумает... Пожалуйста, отдыхайте, а я его покараулю.
Через несколько минут Андрей протопал перед окнами и, остановившись на пороге, спросил Таню:
— Уже спит?
— Тише... — шикнула она.
— Еще не сплю, — ответил я.
— Ну, комиссар, в счастливый день ко мне приехал. Наташенька моя сына мне подарила! Понимаешь, сына! Твоим именем его назову. Видишь, как получается, про отца правду узнал и сам отцом стал... — Он заметался из угла в угол,
